Инго и Инграбан, стр. 49

– Так знай же, хотя и неохотно сознаюсь я в этом, – мрачно ответил Инграм, – что я хочу добыть выкупные деньги продажей коней, которых ты видишь здесь; иные из них достойны носить седло короля. Не знаю только, согласится ли Ратиц принять их, потому что наполнен конями стан воров со времени их последнего набега. Поэтому я угоню коней в Эрфесбург, там большой рынок моего народа; может, удастся получить за них запястья и франкское серебро. Сомнительная, однако ж, продажа, если приспела крайность; вот именно это меня и тревожит.

– И нет другого средства преклонить волю славянина?

– Золото или серебро гномов, искусно выкованное ковачем: против этого не устоять низкому человеку, – быстро ответил Инграм. – Но у туринга нет королевского добра.

Винфрид взял футляр, открыл его и вынул дивной работы большую чашу: снаружи – серебро, внутри – золото, с венком из виноградных листьев и выпуклыми человеческими фигурками.

– Это из сокровищницы одного короля, И дано мне королевским вассалом. Не думаешь ли ты, что эта вещь может освободить детей?

– Никогда не видал я подобного творения рук человеческих! – сверкнув глазами, вскричал туринг. – Отчеканенные из серебра дети, они так рельефны, будто, ожившие, бегают по саду!

Но он тут же сдержался и, устыдившись своего любопытства, промолвил:

– Такое сокровище освободит многих.

– Да будет благословен час, в который я получил эту чашу! – торжественно произнес епископ.

Но мрачная тень снова пронеслась по лицу молодого воина, и гордо возвращая сосуд, он воскликнул:

– Убери свою чашу, коварный чужеземец! – и повернулся к коням.

Но Винфрид схватил его за руку.

– Не думай, Инграм, что золотом и серебром я хочу купить твое расположение. Ты отказался принять вознаграждение за проводы. Будь ты сыном великого Бога, я подарил бы тебе чашу для христианского подвига. Но ты высказал предо мной свою дикую страсть. Не рабыней должен ты привести в свой дом франкскую женщину; чашу я дарю ей и ее племени, и если можно ценой сосуда выкупить ее из рабства, то возвратится она свободной, она и другие, которых ты сможешь освободить: таково мое намерение. Но умоляю тебя ради узников: всех их выкупи и затем отведи в убежище, какого они сами пожелают.

– И вся честь достанется тебе, а мне – ничего! – запальчиво вскричал Инграм.

– Не я и не ты даем выкуп. У меня богатства меньше, чем у беднейшего из твоих соотечественников: я только посол христианского Бога, и из его сокровищницы серебро это.

Воин робко взглянул на блестящий металл.

– Спрячь чашу в твою деревяшку: опасаюсь, не, было бы в даре этом злых чар.

– Да и я не советую держать ее при себе, – продолжал Винфрид. – Я посылаю к Ратицу моего юного брата Готфрида, по делам франкского короля. Но ты будешь рядиться о выкупе, и прошу тебя, позволь юноше отправиться с тобой и обещай верно заботиться о нем.

– Труден путь к селам Ратица: придется ехать быстро, и не безопасна в горах дорога скорого посланца. Как мне уберечь от этого юношу?

– Ты испытал его силу и не нашел его способным?

Воин взглянул на Готфрида, державшего под уздцы коня епископа, и лицо Инграма прояснилось. Он размышлял.

– Вижу, что властелином хочешь ты управлять моей волей. Не знаю, полезно ли мне исполнить твое желание; впрочем, я не исполнил бы его, если б дело касалось одного меня. Но вижу я женщину с заломленными руками, сидящую в неволе. Обещаю блюсти юношу как своего друга! – вскричал он и положил свою руку на руку епископа.

Вскоре он поспешил к коням и приказал увести их во двор. Между тем Винфрид, тихо разговаривавший с юношей, воздел руки над его головой, и глубокая скорбь легла на его лицо, когда он шептал над странником напутственную молитву.

– Сюда, юноша! – позвал Инграм, потрясая копьем. – Много времени потрачено на словопрения; пусть скорее загремят копыта на пути к земле славян!

Он еще раз пытливо посмотрел на коня и мирного всадника, и понравилось ему, что юноша крепко сидит в седле. Он приветливо кивнул ему, громко вскрикнул свое «Гара!» и всадники помчались к лесной дороге. Винфрид, поглядев им вслед, воздел руки к небесам.

В хижине Меммо долго стоял перед кожаным мешком, крестился и клал поклоны, потом отнес мешок в угол, тщательно прикрыл его соломой и сел, погруженный в глубокие раздумья. Иногда он покачивал головой.

– Кто должен построить церковь? Я и он. А кто иссечет из камня купель? Опять же я. Много ударов молотом сделают мои руки, и погнется спина под тяжестью бревен. Но кто же станет приходить во двор для принятия крещения? Да никто за исключением ласточек небесных и полевых мышей, но в один грозный день явятся язычники, и мечами своими понаделают кресты на головах наших. С сегодняшнего дня я чужой в моем доме, ибо сказано: «Прейдете на земле и яко былинка человек».

Вдруг заскрипели ворота, и красное лицо заглянуло в окно.

– Силы небесные! Это же Годелинда! Прочь, женщина! – вскричал он, не трогаясь с места. – Я не знаю тебя!

– Шибко же вы изменились! – разгневанно вступила женщина. – Какие чары потемнили ваш рассудок?

– Прочь, Годелинда! – сурово вскричал Меммо. – Пусть только епископ увидит тебя – и ты погибла. Ты находишься под крестом, и властен он над тобой!

– Вот чего стоит ваш епископ, да и вы сами, трусишка этакий! – воскликнула она, бросая монаху соломинку. – И вы позволяете, чтобы чужеземец, в награду за службу, которую несла я днем и ночью, гнал меня из дома?

– Мало проку в сетовании на прошлое, – ответил Меммо, – я навсегда отказываюсь от тебя. Приютись у своей тетки и возьми с собой славянскую девушку, только, пожалуйста, не обижай бедняжку. Можешь прихватить с собой поросенка из хлева, но только замолчи и исчезни, потому что я погружаюсь в глубокое созерцание, и тягостна мне твоя болтовня. Эта ночь полностью преобразила меня, и в душе каюсь я, что нога твоя переступила мой порог.

– Трус! – взъярилась Годелинда. – Когда-нибудь ты раскаешься, что прогнал служанку, а я буду хохотать, вспоминая глупца, который у холодного камина жует сырые бобы, запивая их ключевой водой.

С этими словами она удалилась, а вскоре из хлева раздался визг поросенка.

– Она уносит сокровище дома моего, – вздохнул, Меммо и смиренно склонил голову, пока не сел на нее щегленок и с голого черепа не стал щебетать свою песню. Меммо шевельнул рукой, птичка слетела на нее, и монах поцеловал ее в красненькую головку.

3. В сорбской деревне

На пути к сорбам путники остановились ночевать. Кони стояли за крепкой оградой, Инграм и Готфрид лежали под деревом, а служитель Вольфрам, готовивший ужин на небольшом костре, принес кожаную флягу, похожую на мех.

– Пиво охлаждено в ключевой воде.

Отведайте. Готфрид с благодарностью отклонил флягу, а Инграм благодушно произнес:

– До сих пор ты был добрым спутником, не брезгай же и яствами, хотя мы и не твоей веры. Как вижу, люди во многом враждуют между собой, но все они одинаково чтят пищу и напитки.

– Не сердись, товарищ. Не привычны мне крепкие напитки и мясо животных. Но раз это приятно тебе, то я разделю твою трапезу.

Отложив в сторону свой хлеб, Готфрид поел немного мяса и отпил пиво.

– Скажи мне, если это тебе не трудно, – продолжил Инграм. – Ты из числа тех, которые считают нехорошим делом обнимать женщин?

– Да, – покраснев, ответил Готфрид.

– Клянусь мечом, странные у вас обычаи! – насмехался Инграм. – У меня две рабыни и по моему желанию они обнимают меня, но их обоих и всякую другую девушку я бы отдал за ту, за которой мы теперь едем! Человек должен наслаждаться жизнью. Мы подобны птицам, которые с веселым щебетаньем устраивают себе гнезда. Но ты похож на старого сыча, что сидит в дупле.

– И моя жизнь не без радостей, – улыбаясь ответил Готфрид. – Я рад, что еду с тобой, хоть ты и презираешь меня. Но я рад помочь тебе в добром деле.

– Какая же тебе польза, если нам удастся выкупить пленников?