Оловянные солдатики, стр. 18
– В сущности, ничего особенного, – сказал он однажды Голдвассеру, когда тот заскочил среди дня узнать, как идут дела. – Просто, в общем, ну, о совершенно заурядных парнях.
– Как мы с вами? – спросил Голдвассер.
– Вот именно. В них нет ничего выдающегося. Их четверо, они только пьют вино и добиваются милостей совершенно заурядной девушки. Ее зовут Энни Булка.
– А их? Грэм Стендиш, Патрик Мелхиш, Дик Корниш и Джим Парриш?
– Нет… Патрик Корниш, Джим Стендиш, Дик Парриш и Грэм Мелхиш. Хотите взглянуть?
– Надо понимать, роман уже закончен?
– Нет. Пока готова только первая сцена совращения. Я решил: напишу-ка сначала все сцены совращения, а потом уже вставлю остальное.
– Это остроумно.
– Во всяком случае, здесь у меня Грэм Корниш… то есть нет, Патрик Парриш приводит Энни в свою однокомнатную квартирку. Надеюсь, вы разберете черновики. Я к тому, что вам вовсе не обязательно маяться, если в не хотите.
– Конечно.
– Но если вам действительно интересно…
– Ну да.
– Тогда скажите, что вы об этом думаете.
Голдвассер взял рукопись и прочитал:
“Грэм издал звук, поразительно похожий на фырканье воды, текущей из какого-то особенно капризного крана. Энни звук этот не очень-то понравился. Он напомнил ей фырканье газовой колонки в ванной родительского дома. Нет уж, увольте, именно сейчас такое воспоминание ей ни к чему. Они притворилась, будто ничего не слышит.
– Бог мой, – сказал Грэм, – нельзя, чтобы такие девушки, как ты, гуляли на свободе. Право же, нельзя. Ты соглашаешься прийти к хахалю домой, а потом напускаешь на себя вид недотроги, а бедный хахаль или ухажер, в данном случае твой покорный слуга, томится, высунув язык.
– А что здесь плохого? – спросила Энни, садясь на тахту подальше от Грэма, но не так далеко, чтобы показаться жеманницей.
– Что здесь плохого? – взвыл Грэм. – Язык простужу, вот что плохого, юная леди.
Энни невольно залилась колокольчиком. Она решила, что у Грэма определенно есть чувство юмора, пусть даже сам Грэм “не такой юноша, которого можно пригласить домой и представить родителям”, и сейчас он скорее всего ляпнет что-нибудь неудобоваримое, вроде: “Сделай так, чтобы мне было хорошо, детка”. Она заметила, что чужая рука уже крадется мышонком по дивану к ее правой коленке. Энни перехватила эту руку, собираясь отбросить врага со своей территории, и обнаружила, что, пока ее внимание было отвлечено диверсией, Дик успел поработать сверхурочно – другой рукой обвил ее плечи. Чувствовать у себя на плече руку Грэма определенно приятно, решила она.
– А ты лакомый кусочек, – выдохнул он ей в ухо и потыкался туда носом.
Смешно, размышляла Энни, сколько мужчин норовили ткнуться носом ей в ухо и, пуская слюни, сообщить, что она лакомый кусочек.
– Нет, – сказала Энни со всей доступной ей твердостью. Она сознавала свою вину, но не объяснять же, что тем ребятам, которые ей особенно нравятся, она обычно после шикарно проведенного вечера разрешает заходить довольно далеко, но неизменно настаивает, чтобы все делалось как положено. А положено, по ее мнению, сначала обвить рукой девичьи плечи, потом поцеловать, потом погладить по спине, потом засунуть руку за кофточку и погладить спину под кофточкой, а потом уже хвататься за грудь.
– О боже, – простонал Патрик, – опять на исходные позиции. Стоит мне подняться хоть на самую маленькую ступеньку, как я вижу, что наверху меня поджидает ядовитая змея. Что у вас на уме, юная леди? Чем вам не нравятся нормальные здоровые отношения между хахалями и хахалицами? Неужели вы думаете, что здоровая порция доброго старого лапанья на английский манер – это неприлично?
– О нет, – сказала она поспешно. – Я думаю, что это очень мило. Просто все надо делать по порядку, а не как заблагорассудится.
– О боже, – простонал Грэм. – Надеюсь, ты не собираешься морочить мне голову своей пресловутой девственностью, а? Потому что ты ведь сама понимаешь, что к чему.
Энни невольно прыснула. Не могла она долго сердиться на мужчину, который завлекает ее такими шуточками. Она позволила ему снова обвить себя рукой. И решила, что это приятно. Она даже не стала возражать, когда спустя приличное время он перешел к экспериментальной программе покусывания уха, поглаживания по спине и тисканья коленок. Приятно, если тебя покусывают. По спине и коленкам тоже разлилось приятное ощущение.
– Я успел-таки покуролесить на своем веку, – выдохнул он, – но провалиться мне на этом самом месте, скажу тебе то, чего еще никому не говорил: ты просто первый сорт, малютка. Кроме шуток.
Он поцеловал ее, и поцелуй, казалось, длился не меньше миллиона лет. Ее пронизало странное ощущение, и какой-то миг она не могла найти слов, чтобы его описать. А потом, когда их губы ненадолго расстались – краткий отдых от неотложной работы, – она нашла нужные слова.
– Это было приятно, – сказала она.
Еще через секунду она почувствовала, как грязная лапища путается в мертвых якорях славного корабля – лифчика.
– Извини, приятель, сказала она, не без сожаления выпрямляясь, но здесь наши пути решительно расходятся.
– О боже, – вскричал негодующий Дик. – А я то думал, вся эта белиберда вымерла вместе с ботфортами!”.
– Вот все, что я пока успел написать, – сказал Роу, когда Голдвассер отложил рукопись.
– Мило, – сказал Голдвассер.
– Нет, серьезно, скажите, что вы об этом думаете.
– Очень мило.
– А конкретнее?
– Ну, по-моему, это просто, ну мило.
– Да полноте. Будьте откровенны. Не бойтесь задеть мое самолюбие.
– Ладно. По-моему, решение очень лобовое.
– Лобовое?
– В том смысле, что действие развивается между лобовым обсуждением всех “за” и “против” добрачных половых отношений и лобовыми остротами в сфере подтяжек и бретелек. Идея мне нравится. Она очень… Ну, очень лобовая.
– Я рад, что вы так считаете. Должен признаться, я и сам считаю, что это жизнь как она есть.
– Да и язык очень… Ну, очень лобовой, не так ли?
– По-моему, да. И довольно свежий, правда?
– Да, очень свежий. Свежий, но без похабщины, я это сразу отметил. И без всяких там провокационных полутонов, иногда свойственных этой теме.
– Да, пожалуй…
– И обрисованы персонажи великолепно. А чем кончается?
– Там Патрик…
– Не надо, я сам угадаю. Патрик напивается на какой-то вечеринке. Энни залучает его в спальню и липнет к нему до тех пор, пока он не уступает, слишком вымотанный, чтобы продолжать сопротивление.
– Нет, видите ли…
– Ну, так она заставляет его отбросить шутливый тон и все нахальство, что кроется под этим тоном, и берет верх вынуждает Патрика произнести два простых слова, одно за другим. Для него это поначалу мучительно, а потом он даже рад.
– Я улавливаю идею, Голдвассер, но…
– Энни, разумеется, испытывает миг острого блаженства. Но больше всего удовольствия ей доставил сам процесс – сдирание всех слоев претенциозного многословия. Грустная история, Роу, но надо признать, что в ней есть солоноватый привкус настоящей жизни.
18
Комитетов теперь было тридцать, и сообща они проделали раз в тридцать большую работу по планированию неофициального приема, который понравится ей, чем проделал бы любой из этих комитетов в одиночку. Когда об этом задумывались отдельные члены, их порой даже удивляло, насколько далеко они продвинулись. По отдельности никому из них и в голову бы не пришло, что ей больше понравится, если мужские уборные будут заколочены досками, а вот комитетам это было ясно как день. Если бы Роу, например, или Голдвассер строили планы просто как Роу или Голдвассер, им бы в жизни не додуматься, что прием едва ли можно назвать неофициальным, пока не взяты напрокат тысяча двести квадратных футов дерна и не уложены во дворе поверх асфальта, чтобы на день превратить этот двор в неофициальный сад. А вот для комитетов это само собой разумелось.
Чем дольше размышлял об этом Голдвассер, тем больше удивляли его совместные действия Мак-Интоша, Роу, Ребус и Хоу – в конце концов, именно они составляли активное большинство в комитетах. Чем дольше размышлял об этом Мак-Интош, тем больше удивлялся совместным действиям Хоу, Ребус, Роу и Голдвассера. Роу, Хоу и Ребус испытывали такое же удивление.