Укрытие, стр. 38
Карлотта проводит ночи здесь, спит в Клетушке, и дверь держит открытой — совсем как отец. Иногда я слышу, как она разговаривает вслух — будто ведет с кем-то беседу. Я тоже подолгу не засыпаю. Мы с Люкой скатываемся в продавленную посреди кровати яму, она начинает меня выпихивать, и мне приходится, чтобы снова не скатиться в ямку, держаться за край кровати. Вообще-то я не очень расстроюсь, если нам придется расстаться. Я только по маме скучаю. И по Фрэн. И по Еве буду скучать.
Вы выглядите гораздо лучше, Мэри, говорит маме Лиззи Прис. Вы ведь Долорес помните?
Мама бросает на нее взгляд, который говорит: Разумеется, помню. За кого вы меня принимаете? Но она молчит и только прижимает меня к себе так крепко, что у меня трещат ребра. Это очень приятно.
Вы, наверное, хотите побыть вдвоем, говорит Лиззи. Я вас оставлю.
А можно я пойду с ней погуляю? — спрашивает мама. Лицо ее сияет, и пахнет она по-другому, но она все равно моя мама. Зачем же ей спрашивать Лиззи Прис?
Лиззи задумывается, вздыхает легонько и говорит:
Думаю, можно, почему нет. Но только по саду. Мама берет меня за руку и уводит.
Карлотта сняла со всех кроватей белье, простыни, отжатые валиком, развешаны на веревке, а она теперь отмывает крыльцо. Делла Рили стоит, прислонившись к стене, и с удивлением на это взирает. Здесь теперь никто крыльцо не моет.
Дождь пойдет, и все насмарку, говорит она, злорадно пощелкивая пальцами.
Элис Джексон переходит улицу — поболтать.
Ой, Делла, ужас-то какой! — выпаливает она. Карлотта садится на корточки и смотрит на них.
Бедные детки, продолжает Элис. Как же так — отдают их на воспитание.
Их заберут в семьи, говорит Карлотта и, опершись побагровевшей рукой о стену, помогает себе подняться. Здесь, неподалеку.
Она машет в сторону.
А вы что, не можете за ними присмотреть? — вскидывает брови Делла. Вы же справитесь не хуже.
Мне не разрешат, говорит Карлотта, повторяя чужие слова. Я женщина одинокая.
Она поднимает ведро и выплескивает грязную воду на тротуар. Элис Джексон приходится отскочить в сторону. Женщины умолкают. За спиной Карлотты Делла с Элис обмениваются улыбками. Она берет швабру и гонит мыльную воду в сточную канаву.
А дом продадут? — спрашивает Элис.
Карлотта пожимает плечами, следит взглядом за пузыристыми ручейками, растекающимися по трещинам тротуара.
Тут Мэри будет жить, говорит она. Когда поправится. Она берет ведро и идет в дом.
Прошу меня извинить, говорит она. Здесь я закончила.
Обе женщины прикрывают рты ладошками.
Ну что, Элис, тоже пойдешь крыльцо мыть? — спрашивает Делла.
А как же, хмыкает Элис. Я ж его каждое утро мою.
Мы идем вдоль железной дороги, мама и я. На мне новое коричневое платье и новый коричневый плащ. Сегодня днем меня отведут к О'Брайанам.
Дол, дождь начинается, говорит мама, повернув руку ладошкой вверх. Но нам ведь дождь не страшен, правда?
Мы идем по насыпи, друг за дружкой. Дождь припускает, вода течет струйкой по капюшону, капли отскакивают от воротника. Мама впереди, ссутулилась. Куда мы направляемся, я не знаю, но что-то мешает мне об этом спросить. Я стараюсь идти с мамой в ногу. Мы так бредем довольно долго, и дождь все сильнее, вода затекла мне за шиворот. Я дважды подвернула ногу. Где-то далеко впереди рельсы скрещиваются.
Гляди-ка, говорит она наконец и наклоняется, поднимая с земли камушек. Вертит его пальцами.
Кремень, говорит она. Кремнем можно высечь огонь.
Зачем? — спрашиваю я, и тут же понимаю, что задала неправильный вопрос. Надо было спросить «как», и тогда она бы мне объяснила. А я спросила, зачем нам разводить огонь. Она показывает мне кремень, крутит его — здесь блестит, а здесь — тусклый. Ногти у нее обломаны.
Он раскололся, говорит она. На две части.
Она опять наклоняется, приседает, а я гляжу поверх нее — на пелену дождя, на кусты ежевики, дрожащие на ветру. Она кладет голову на рельсы. Некоторые выбирают такую смерть, но я этого в свои пять лет еще не знаю. Я знаю про динозавров и поп-музыку, про праздник урожая, про Деву Марию и про то, как Христос страдал за нас, но я не знаю про самоубийства и про то, что пассажирский поезд может раздавить череп всмятку. Она улыбается мне с рельсов, к щеке прилипла прядь волос, похожая на водоросли. Она встает, смахивает с лица капли. Нету поездов, говорит она.
Мы бежим по дорожке к кусту ежевики. Мама осматривает его, поднимает нижние ветки палкой. Внизу ягоды крупные, черные, едва дотронешься — соскакивают со стерженьков, только успевай ладошку подставлять. Она протягивает мне руку, уже всю в ягодных кляксах. На вкус ежевика водянистая. Это наш последний день.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ожидание 2
Дом на месте, и спальня, которая была когда-то нашей общей, все та же: два окна на улицу, угловой встроенный шкаф, туалетный столик с трехстворчатым зеркалом. На полу вытоптана дорожка от двери к окну. Обои поклеили потом, их рисунок — стилизованные цветы — похож на половинки луковицы или, при определенном освещении, на бледный бутон остатков моей кисти. Я присаживаюсь на край двуспальной кровати — теперь она уже не кажется такой огромной, — и железная рама холодом прожигает насквозь джинсы, кожу, кости. Под окном стоит сундук. Я жду, пока глаза привыкнут к темноте, жду, когда его очертания отделятся от стены и тени и он станет самим собой — длинным, низким, продолговатым. Он принадлежал моему отцу, а теперь станет моим: я заявляю на него свои права. Я возьму, что смогу. Спустилась тьма. Пока длится ожидание, я снова вспоминаю.
Когда я родилась, меня положили в этот сундук.
Я отправилась в путь в среду днем, когда получила от социальных служб письмо, где сообщалось, что моя мать умерла. Я положила в сумку смену белья и две странички из библиотечного телефонного справочника — там были перечислены все Гаучи Кардиффа. Похороны были назначены на утро пятницы. Я не знала ничего, и мне нужно было время. Я представила всех своих сестер, состарила их, наделила семьями, проиграла в уме их жизни. Селеста, Марина, Роза, Фрэн, Люка — скользкие, как новая колода карт. Мы никогда не поддерживали связь: не знаю уж, по чьей инициативе. К тому времени, когда я пошла в новую школу, я уже была единственным ребенком. У моих подруг были братья и сестры, а у меня сны: вот Люка с Розой надо мной издеваются, а вот Селеста — холодная и далекая, я даже лица ее никогда толком не могла разглядеть. Просыпалась я спеленатая, потная, задыхающаяся. Со временем кошмары ушли, осталась только Фрэн, какой я ее помнила: стоит ссутулившись в предутреннем свете и молча складывает одеяло.
Вся остальная колода тоже казалась далекой — отец, Сальваторе, Джо Медора. Валет, джокер, король. В последний раз я видела отца в вечер Селестиной свадьбы. И наверняка знала лишь одно: я больше никогда не увижу маму.
Внизу мерцал в неровном свете Кардифф. В лучах заходящего солнца кипели оранжевыми клубами облака, и воздух был после дождя влажным и чистым. Я не была готова к таким краскам. Прежде все было серым: тусклый перламутровый глянец, свинцовые дома, вонь речушки — как уголь на ветру. Были пронизывающе-острые моменты: походы на пирс глядеть, как причаливает корабль, один раз — в цирк, бесконечно много раз — в больницу, а еще вечерние поездки к Карлотте на дребезжащем трамвае: сидишь тихонечко и смотришь, как мама спорит с кондуктором о плате за проезд. Встречались люди, которых маме приходилось избегать, и мы искали укрытие в проулках и подворотнях, где она, глядя на меня, прижимала палец к губам. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и ждали, пока опасность минует. А все прочее затянуто пеленой времени.
Теперь же город стал деловым, подтянутым, целенаправленным. В очереди на такси какая-то женщина оттолкнула меня и пролезла вперед. Я молча отступила в сторону и ждала реакции окружающих — будто я маленькая девочка, будто взрослая я осталась в Ноттингеме, где все хорошо и спокойно.