Укрытие, стр. 35

По восточной стороне идут трое — их силуэты отчетливо видны на фоне залитой светом прожектора стены зернохранилища. Впереди Фрэнки — его так и манит корабль вдалеке. Давно он не выходил в море; он не думает ни о мозолях от канатов, ни о ноющих конечностях, ни о доводящей до безумия ночной тоске. Для него этот корабль — романтика, новое будущее. Мужчины подходят к дальнему концу сухого дока, взбираются по его краю, как стайка крыс. Там, где через шлюзные ворота перекинуты доски, Джо и Паоло останавливаются. Они на ту сторону переходить не будут.

Сальваторе прислушивается к их шагам, раздающимся гулким эхом в пустом доке, — торопливая дробь Фрэнки доносится спереди. Он оценивает расстояние между Фрэнки и мерцающими огоньками «Афины»; на сей раз он не даст Фрэнки уйти. И Сальваторе выскакивает из машины. Мартино не успевает его остановить.

Один конец простыни они привязали к перилам, другой — к трубе, которая проходит по стене. Я подвешена над лестницей. Конструкция ненадежная, стоит мне дернуться, и я слышу, как скрипят балясины. Ноги у меня выше головы, кровь приливает к лицу.

Ну, Долорес Гаучи, говорит Роза командирским тоном, выкладывай всё, что знаешь!

Она пошла погулять, говорю я, только голосок у меня тихий-тихий, как будто издалека.

Лгунья, говорит Люка откуда-то сверху.

Лгунья, кричит Роза, бьет кулаком по простыне, и я раскачиваюсь. Они начинают петь:

Лгунья и уродина, кислая смородина!

Фрэнки с раскинутыми, как у огородного пугала, руками идет по мостику. Он осторожно ставит ноги на деревянные перекладины. Справа от него зияет пустой док, на стенах висят люльки маляров. Они поскрипывают на ветру. Глубоко так, что бетонного дна не видно. Слева хлюпает вода в резервуаре. Дождичек, который шел с перерывами весь день, припустил снова, капли китайскими фонариками помигивают в воде, трап «Афины» переливается серебром. Фрэнки поворачивает голову, видит поодаль Джо и Паоло. Перед тем как им раствориться во тьме, Паоло вскидывает на прощание руку. Сальваторе, спешащего к сухому доку, они не видят.

Он знает, думает Фрэнки, заметив лезущего наверх Сальваторе. Фрэнки сходит с мостика, кладет руки на плечи Сальваторе, хочет его успокоить. Уговорить. Умолить.

Помогите, говорю я. И повторяю громче: Помогите!

Мне все равно, слышит меня старая миссис Амиль или нет; простыня мокрая, липнет к лицу, ног как будто вообще нет. Я боюсь двигаться — боюсь, что сорвусь и покачусь с лестницы. Я знаю, что мама не придет меня спасти.

Помогите!

Меня обнимают чьи-то руки, становится тепло, я слышу покряхтывание, меня поднимают за ноги, я то ли лечу, то ли падаю — понять не могу.

Тсс, говорит Фрэн, снимая с моей вспотевшей головы простыню. Тсс! Не то они услышат.

Сальваторе крепко прижимает кулаки к груди, вскидывает их над головой.

Фотутто бастардо! Как ты мог так — со мной! Ну почему, Фрэнки? Почему?

Фрэнки прикидывает расстояние — долетит ли звук, услышит ли Джо. Сальваторе теперь не угомонишь.

Хабиб, говорит, изобразив на лице полуулыбку, знаменитую ухмылку Фрэнки. Хабиб…

Он пытается обнять друга, остановить его крики. Остановить его — как угодно.

И бискотти, Фрэнки, слышишь, бискотти! — кричит Сальваторе, чуть не плача. Он делает шаг назад, еще шаг. Фрэнки видит Сальваторе в короткой вспышке света из литейной, видит, как тот оступается, падает, летит вниз — на бетонное дно сухого дока. Криков больше нет. Фрэнки глядит в густую темноту дока, потом туда, где стояли Джо с Паоло. Они ушли. Фрэнки слышит вдалеке рокот мотора. Он остался в одиночестве, он размышляет.

Двенадцать

Люка держит мою вытянутую руку над кухонной раковиной. Она загораживает ее своим телом, но глаза мне велит закрыть все равно — словно я могу видеть сквозь нее. Я опираюсь о стол; за Люкиной спиной я вижу эмалированную ванночку, в которой мы моемся вместе, — потом ее накрывают доской и хранят в ней «Доместос» и другие моющие средства. Я ищу, куда, если что, безопаснее будет упасть. Люка собирается сделать мне татуировку; на мне она потренируется, а потом сделает себе.

Думай о чем-нибудь постороннем, тогда больно не будет, говорит Люка.

Я пытаюсь думать о воде, капающей в раковину, но капли редкие, крупные, их звук напоминает о крови. Она поднимает нож вверх, осматривает его, как это делает доктор Килдаре, [13] крутит его во все стороны, на миг все замирает, и только солнечные блики отражаются на кранах и остром лезвии ножа, застывшего в воздухе.

Я не видела, как она выбирала нож, как открывала ящик, где лежат столовые приборы, как рылась в нем, как вытащила лучший отцовский нож с желтой костяной ручкой. Стесанное лезвие кривится стальной усмешкой. Этим ножом отец свежевал кролика.

Люка застала меня врасплох. Утро пронзительно-солнечное. Я вывожу угольком цифры на расчерченных «классиках».

10

Десять пальцев на ногах, десять пальцев на руках. Только не у меня.

9–8

Мамино счастливое число; столько дней прошло с тех пор, как исчезли с деньгами Сальваторе и отец.

7

Люкин возраст.

6–5

Столько нас, сестер, и мой возраст.

4 дня прошло, как социальные службы отыскали маму.

Я перебираю потери и обретения: Марина, кролик, отец, еще бы немного — и мама. Селеста уехала в свадебное путешествие, так что она не в счет. Фрэн тоже уехала: говорят, если она будет вести себя хорошо, возможно, вернется домой. С обретениями хуже. Не могу вспомнить ничего. Я думаю про 3–2 и 1, про то, что обозначают эти цифры, но тут надо мной нависает тучей Люка.

Уродина, ты шестерку задом наперед написала, заявляет она и забирает у меня уголек. Трет ногой неправильную шестерку, перерисовывает ее заново.

Я первая, говорит она. Кидает перед собой уголек и прыгает.

Раз — фигня, два — фигня, три — дерьмо, четыре-пять! — вопит она. Она наклоняется поднять уголек.

Уродская игра! Для малышни! и швыряет уголек в высокую траву.

У меня игра покруче, говорит она замогильным голосом. Пошли!

И направляется к дому. Мой затылок холодеет — так бывает всякий раз, когда я узнаю, что Люка что-то задумала. Наверняка какая-нибудь гадость. Но скоро полдень. Скоро придет Карлотта. Тогда я буду в безопасности.

Карлотта сидит в гостиной, зажав ладони коленями, и тихонько всхлипывает. Над ее головой топот ног. Что-то рвется, падает с треском и грохотом мебель, хрустят грампластинки — это крушат коллекцию Сальваторе. Напротив сидит в кресле Сальваторе Илья Поляк и говорит, говорит, говорит.

Конечно, миссис Капаноне, это ужасно. Очень вам сочувствую. Но вы поймите — Джо вне себя. Он в ярости. Если найдет Сальваторе — ему конец.

Сальваторе на такое не способен, говорит она. Зачем ему самому у себя воровать?

Илья прикрывает глаза, кивает.

Да знаю я — все мы знаем. Так куда он пошел?

В «Лунный свет», куда еще? Я и полиции это сказала. А они мне не верят!

В день свадьбы Сегуны?

Даже Илье это кажется нелепостью.

Взять бискотти для Мэри, говорит Карлотта, уже уставшая объяснять. Он мне так сказал.

Для Ильи этот разговор не важен. Он его ведет исключительно из вежливости. Чтобы она под ногами не мешалась. Ищет в кармане портсигар, достает, вопросительно глядит на нее.

Вы не возражаете?

Карлотта встает и идет к комоду за пепельницей. Пепельница тяжелая, из желтого агата. Она стоит у него за спиной, прижимая холодный камень к груди.

Где же он? — спрашивает она себя. Пятнадцать лет в браке, ни дня друг без друга. Карлотта отлично понимает, что значит улыбка Ильи. Он прекрасно знает, как это бывает: мужчины уходят со свадьбы и отправляются в бар. Пьют, играют в покер. И возвращаются домой. А он не вернулся. Сальваторе всегда возвращался домой. А тут — не вернулся.