Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви, стр. 24

— Как красиво! Что это? — спрашивает Таня, замирая.

И в ровном шуме поля слышатся ей слова:

— Это зреют наши хлеба.

— Ах, я люблю, я люблю, — беззвучно шепчет Таня. — Или все это сон? Все сон! Ну конечно, я сплю. Ведь мы живем так далеко.

Но солнце внезапно темнеет. И Таня видит, как черная туча в клубах тумана и в клочьях мчится над полем прямо на нее. Никогда не виданные, тонкие, как волос, молнии скачут в шумящую рожь, и Таня в ужасе падает на колени. Долгий гром прокатывается по небу от края до края его. Сон кончился, но Таня не проснулась, и гром продолжал греметь.

В коридоре перед дверью комнаты стояла маленькая девочка. На шее ее висел барабан. Она стучала, пристально глядя, как легкие палочки прыгают в ее руках.

Она упражнялась.

И на этот гром, на отзвук его, раздавшийся в гулком коридоре, поднялись по лестнице дети: сначала Коля, за ним Филька, и Женя, и толстый мальчик, ступавший по ступеням тяжело. А Костя-вожатый вдел рядом с Александрой Ивановной, и голоса их были тихи — они не будили эха под потолком.

Девочка же продолжала стучать.

Коля остановился возле двери и подождал, пока не подойдут остальные.

— Вот свободная комната, — сказал он, — мы можем здесь провести собрание нашего звена.

Он открыл дверь и вошел тихо первый, не глядя по сторонам. Но, и не глядя, искал он Таню то мыслью, то сердцем, все время думая о ней. И неожиданно увидел ее в углу на толстом матраце, который подстилают под ноги при очень высоких прыжках.

Он открыл губы, чтобы произнести ее имя, и не произнес. Он присел на корточки, чтобы тронуть ее за плечо, и не тронул, потому что она еще крепко спала и ресницы ее были влажны, а лицо уже высохло от слез.

И Коля, обернувшись к другим, замахал на них руками. Все остановились, глядя, как Таня спит.

— Пусть спит. Не трогайте ее никто, — сказала шепотом Женя, потому что у нее было вовсе не злое сердце, хотя чаще, чем другие, она была права и заставляла Таню плакать. — Неужели мы не можем провести это собрание без нее? — добавила она. — Ведь Коля же нам все рассказал, мы знаем правду.

Александра Ивановна подумала немного. Она посмотрела каждому в лицо и увидела, что это желание было добрым. Она закрыла рукою губы — они против воли ее улыбались.

— Конечно, мы можем, дети, — сказала она. — Я разрешаю вам это. Я думаю, что Костя согласится со мною.

И Костя-вожатый, тоже посмотрев каждому в лицо, увидел, что это желание было общим.

— Хотя я за пионерскую дисциплину, — сказал он, — но по такому случаю мы, разумеется, можем. Это решение общее. А если так, то мы можем всё.

Тогда Коля поманил к себе Фильку и сказал ему:

— Если мы можем всё, то выйди отсюда и шепни на ухо барабанщику, что я его сейчас убью.

Филька вышел.

Он слегка ударил девочку по спине между лопатками. Но и от этого слабого удара она присела, ноги ее подогнулись. Она перестала стучать.

— Человек заснул, — сказал ей Филька, — а ты гремишь на весь мир. Неужели нет в тебе никакой совести? Хоть самой маленькой, какая должна у тебя все-таки быть по твоему малому росту?

И все удалились прочь, неслышно шагая гуськом друг за другом, и за ними шла девочка с барабаном, подняв свои палочки вверх.

XIX

Дети не разбудили Таню. Она проснулась среди тишины и ушла сама, и румяный от заката воздух проводил ее до самого дома. Он облегчил ее грудь, голову, плечи, но совесть продолжала болеть.

Как расскажет она все это матери, как сможет ее огорчить?

Но дома, кроме старухи, она снова никого не застала.

И впервые Таня рассердилась на свою мать.

Она не попросила чаю у старухи, ничего не съела и, не снимая одежды и обуви, легла в постель, хотя мать всегда запрещала ей это делать.

«Но пусть, — решила Таня. — Что же я сделала дурного и кто виноват, что все так случилось, что нет у меня ни сестер, ни братьев, что я одна жду сейчас неведомого наказания, что старуха стара и что в целом доме некому слова сказать? Что всегда одна, что всегда сама? Кто в этом виноват — не мать ли? Ведь почему-то оставил ее отец и ушел. Почему?»

Таня лежала долго, не зажигая огня, пока устремленный в сумрак взгляд ее не устал и веки не погасили его.

Таня как будто не дремала, готовая чутко встать на голос матери или на звук ее шагов.

Однако она не услышала их.

Мать потрясла ее за плечо. Таня очнулась. Огонь уже горел, но сон не отошел от нее, и среди смутных предметов и чувств, окружавших ее во сне, увидела она склоненное над собой лицо матери. Оно тоже было смутным, точно тень покрывала его, и выражало оно такое же смутное волнение и недовольство, а взгляд стоял неподвижно на одном месте. И Тане вдруг показалось, будто рука матери поднимается над ней для удара.

Она вскрикнула и села.

Мать же только хмурилась.

— Зачем ты спишь в одежде? — сказала она. — Встань, ведь я просила тебя этого не делать.

Но не об одежде думала мать — Таня видела это…

— Встань, — повторила мать, — и выпей чаю. Я только что была у директора в школе. Меня вызывали. Встань же, мне надо с тобой поговорить.

А Таня не шелохнулась, не встала.

Она сидела, уцепившись за край деревянной кровати, и мать опустилась рядом с ней на постель.

Она чуть прикоснулась к Тане. Но и в этом легком прикосновении она почувствовала все огорчение матери.

— Как же так все у тебя случилось? — спросила мать.

— Это неправда, — ответила Таня. — Неужели ты поверила?

И голос Тани был приглушен, будто затуманен ее долгим молчанием.

Она сегодня не сказала и двух десятков слов.

— Я не поверила, и никто не поверил, кроме Аристарха Аристарховича. Он требовал даже, чтобы тебя исключили.

— Почему? — глухо спросила Таня.

— Он смешно говорил об этом, — сказала мать. — «Ибо потому, — говорил он, — что ты засоряешь детские кадры». Да, он очень смешно говорил об этом, — повторила мать и сама улыбнулась немного.

А Таня нисколько не улыбнулась.

Мать продолжала.

— Но у тебя много друзей — этому я рада, и Александра Ивановна тебе друг, и директор у вас добрый и умный человек, хотя он очень сердился на твоего отца.

— Разве и папа был там? — спросила Таня с испугом.

— Да.

Мать прикрыла глаза, лицо ее как будто осунулось за этот вечер.

— Не эта история с газетой огорчает меня, Таня, — сказала она тихо, — но ты: ты ничего мне не рассказываешь. Я все узнаю стороной: про Колю, про твое странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты теперь всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне.

Таня повела головой. Ей трудно было говорить.

— Я всегда одна, я всегда сама, — еле слышно сказала Таня. И добавила еще тише: — Почему отец ушел от нас? Кто виноват в этом, ответь мне.

Теперь мать молчала минуту-две, может быть, больше.

И Таня ни разу не посмотрела ей в лицо: не хватило духу это сделать.

Но вдруг она услышала ровный и спокойный голос матери. Ни один звук не дрожал на ее губах.

— Таня, — сказала мать, — люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе — они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон на вечные времена.

Тогда Таня решилась посмотреть на мать, сначала осторожно, снизу вверх, повернув шею, как маленькая птичка, которая, прежде чем сняться с ветки, ищет, нет ли в небе опасности.

Мать сидела неподвижно, высоко подняв голову. Но лицо ее выражало страдание, словно кто-то пытал ее долго словами или железом — все равно, но только ужасной пыткой.

«Кто это сделал?» — подумала Таня с болью, внимательно вглядываясь в лицо матери.