Шишкин лес, стр. 85

Я не понимаю, где кончаюсь я и начинается все остальное. Я не понимаю, где проходит эта граница. Но ведь это значит, что и другие не понимают. И значит, для моего папы тоже нет границы между ним и мной, и для него время тоже сейчас остановилось, и он все это видит вместе со мной. Облако отражается в чернильно-темном озере. Церковь. Кладбище. Ржавый и золотой лес. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью.

Полет над осенним Подмосковьем продолжается. Железнодорожная платформа. Сосны. Поселок Шишкин Лес. Наш дом. Теперь уже не наш.

Аукцион кончился. Публика разошлась. Степа сейчас впервые выглядит на свои восемьдесят пять лет. Шаркающей походкой бродит он по залам галереи, глядя на то, как упаковывают купленные вещи. Все заставлено ящиками с картинами и мебелью из Шишкина Леса.

Люди Каткова стоят на страже у всех дверей.

Жорик вытаскивает из пустого ящика спрятавшегося туда Петьку. Петька визжит и брыкается.

— Ну, ты, в натуре, хулиган, — ухмыляется Жорик.

Петька дико визжит, убегает и опять прячется. И опять Жорик находит его.

Видно, что Жорик поглощен этой игрой в прятки не меньше, чем Петька. Он играет не как взрослый человек, а как ребенок, всерьез играет, до истерического даже состояния.

Степа смотрит на глупого этого Жорика и жует губами. Если бы Жорик не оставил в тот день аэроклуб без присмотра, ничего бы не произошло. Но Жорика там не было. Ксения видела, как он возвращался из магазина. И пока его там не было, в аэроклуб проникли эти бомжи. Но Жорик не виноват. Он просто дурак. Бомжи тоже не виноваты. Просто они бомжи. Просто их кто-то нанял, чтоб подложить пакет в самолет. Может быть, бутылку за это обещал. А когда они пришли за бутылкой, пристрелил.

Степа выглядывает в окно. Во дворе стоит огромный фургон. Рабочие вносят в него ящики. Другие несут к фургону наш буфет, в котором всегда хранилась знаменитая рябиновая водка.

Моему папе восемьдесят пять лет. Из них шестьдесят он прожил в Шишкином Лесу с моей мамой, которую он очень любил. Он никогда всерьез не болел, не испытывал нужды, не служил в армии и не сидел в тюрьме. Ему повезло как немногим. Но он не думал, что доживет до времени, когда дом, картины и предметы, среди которых прошла его жизнь, придется продать.

Степа заглядывает в комнату, где Антон и Макс перевязывают пачки стодолларовых купюр.

— Девять миллионов есть, — говорит Антон.

Степа кивает и продолжает свой печальный обход.

Нина и Ксения помогают упаковывать картины.

Сверкающий треугольниками и ромбами портрет Вари работы Полонского, вызвавший когда-то в Манеже гнев Хрущева, уже лежит в ящике. Рабочий закрывает ящик фанерой и начинает забивать гвозди. Похоже на гроб.

Степа болезненно морщится. За спиной у него возникает Панюшкин:

— Теперь уже в любой момент.

— В любой м-м-момент что?

— Деньги у вас могут потребовать. Мне рядом с вами оставаться нельзя, но, как только они возникнут, вы уж сразу мне сообщите. У вас все мои телефоны есть.

Он исчезает. Степа шаркает дальше. Смотрит, как Маша упаковывает в коробку суповую вазу с пастушком и пастушкой, в которую сто лет назад плюнул Семен Левко.

— Это ужасно, — всхлипывает Маша. Степа обнимает ее.

— Я не хочу иметь детей от искусствоведа в штатском.

Несколько дней задержки, а она психует. Очень нервный человек наша Маша. Но такой взвинченной, как сейчас, Степа ее еще никогда не видел.

— Что это за бородатый с крестом к тебе сейчас подходил? — спрашивает она.

— Это Панюшкин, следователь, который вел Лешино дело.

— Но ведь дело же закрыли?

— Закрыли, но он продолжает им заниматься. Послушай, я все пытаюсь вспомнить. Когда вы все в тот день приехали ко мне Шишкин Лес и мы все сидели и ждали Лешеньку, а он летал — откуда мы тогда узнали, что он летает? Кто это первый сказал?

— Я не помню. Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Да вот, этот Панюшкин говорит, что Лешу мог убить только тот, кто знал, что он в этот день п-п-полетит. Но никто из посторонних знать этого не мог. А мы все знали. И разговор был какой-то нехороший. Про наследство. Как будто кто-то умер. А ведь никто тогда еще не умер.

— Деда, что с тобой? — смотрит ему в глаза Маша.

— Это не со мной, деточка. Это П-п-панюшкин думает, что Лешино убийство заказал кто-то из наших.

— Что?!

— Он вообще не совсем нормальный, этот П-п-панюшкин, — говорит Степа. — Может быть, поэтому он и продолжает заниматься этим делом, хотя его закрыли. И у него целая своя т-т-теория, что все преступления от любовных страстей и обид.

— И он подозревает кого-то из наших?

— Он говорит, что причины сделать это могли быть у каждого из наших. У Коти, у Нины, у Антона, у Тани, у Макса, у тебя.

— У меня?!

— Он говорит, что у тебя с бизнесом сейчас не очень хорошо, что тебе позарез нужны деньги.

— Но я выкарабкаюсь!

— Я знаю, деточка. Но речь идет не только о тебе. Тут так совпало, но и Антону сейчас деньги срочно нужны. И Максу. Я понимаю, так совпало. Но Панюшкин уверен, что заказное убийство из-за Камчатки как бы маскировка, а причины совсем другие, личные.

— Но ты же этому не веришь!

— Ну конечно не верю. Но н-н-на всякий случай, деточка, как только я буду знать, куда отнести эти деньги, я их отнесу. И Панюшкину звонить не буду. П-п-пусть только этот кошмар кончится. Дай мне ключи от сейфа.

— Не дам.

— П-п-почему?

— Потому что ты один не сможешь этого сделать. Ты понимаешь, сколько весят эти девять миллионов? Ты один их просто не донесешь.

— Хорошо. Мы это сделаем с тобой вдвоем. Но никому больше не говори. — Степа смотрит в окно. — Идем. Котя уже нас ждет. Мы договорились собраться все вместе у Нины.

Котя, сидя в машине во дворе галереи, смотрит, как рабочие выносят из галереи рояль Чернова. Рядом с Котей сидит журналистка с коленками.

— Ну, чего ты ждешь? — говорит она. — Поедем куда-нибудь. Я голодная.

— Сегодня не получится. Шишкин Лес продали. Я обещал побыть с нашими.

— И твоя Татьяна там будет? Среди «наших»?

— Там все будут.

— Bay!

— «Bay» — что?

— Она спит с Павлом Левко, но она наша. А я не наша.