Приглашение в Ад, стр. 60
Глава 14
Лебедь сидел в кресле и бесцельно глядел в стену – такую же старую, усохшую, как он сам, давно не беленную, испещренную сотнями трещин-морщинок, в бородавчатых наростах, в неряшливых пятнах. Руки его уже не дрожали, но в груди властвовал все тот же болезненно знакомый холод. Лебедь голодал уже сорок второй день. А ОН обещал явиться к Лебедю на сороковой. Увы, вместо этого звучали прежние голоса, и тень Лебедя совершенно самостоятельно расхаживала по стенам, копируя его ночные маршруты, совершенно не обращая внимания на то, что сам хозяин сидит в полной неподвижности.
– …Лично мне думается, что эта парочка объяснила практически все. Во всяком случае понятие зла у них раскрыто достаточно полно. Кстати, вы-то сами как находите Фридриха?
– Это апологетика вождизма, агрессии и воли? Ну, пожалуй… Во всяком случае его толкование разумного эгоизма впечатляет. Хотя трактовка первоинстинктов несколько прямолинейна, да и подача чересчур амбициозна. Мне, честно говоря, ближе и интереснее работы Зигмунда. Одна теория эволюционных скачков чего стоит! Полагаю, что до него об этом вообще никто не писал. Просто не догадывались.
– Да они и сейчас не догадываются. Выхватили одно-единственное либидо и носятся с ним, как с писаной торбой.
– Согласен. Могу даже кое-что процитировать. Да вот, пожалуйста: «Любая новая идеология, обретшая власть, есть всеобщее бедствие, – заметьте, – бедствие!.. Ибо вызывает войну не только с сознанием общества, но и что самое страшное – с общественным бессознательным!»
– Да-да, та самая теория скачков. Якобинцы, санкюлоты, тридцать пять тысяч гильотин…
– Между прочим, он все еще здесь.
– Еще бы! Я чувствую. И похоже, по-прежнему без изменений. Все наши беседы для него, как были, так и остаются чистейшей абракадаброй.
– Или отвлеченностью, не имеющей отношения ни к нему, ни к прочим представителям наикруглейшего.
– Что там толковать! Конкретика для них – якорь трехпалый. В покое – устойчивость, в динамике – страх. Ну, а этот в добавок ко всему еще и слаб. Мыслится мне, что он и сограждан-то своих едва ли как следует понимает…
Продолжая прислушиваться к потустороннему диалогу, Лебедь медленно поднялся. Решиться… Решиться во что бы то ни стало! Вопрос только – как? Зимой все было бы проще простого – выйти и завалиться в сугроб. Уснуть и не проснуться. А сейчас… Сейчас и ветряк-то на улице не сразу найдешь.
Стоя у распахнутых дверц шкафа, он связывал галстуки в единую бечеву. Пальцы едва слушались его. Каждый узел давался большим напряжением сил. Перетянув кисть петлей, он попытался представить на ее месте собственную исхудавшую шею. Конец бечевы упал, сунувшись кончиком в недра шкафа.
Лебедь продолжал тускло изучать сжимающую кисть петлю. Вот на это место, должно быть, придется кадык, а здесь…
Бечева дрогнула, приходя в движение, заскользила, исчезая в шкафу. Лебедь до того обессилел, что даже не сумел как следует удивиться. В голове смутно мелькнуло что-то про крысу, и тут же бечева натянулась, Лебедя качнуло к шкафу. Качнуло прилично – так, что он едва успел пригнуться, дабы не удариться головой о деревянный край. Шуршание одежды, мгла и неожиданное пространство. Бечева продолжала тянуть его, и он шел – быстрее и быстрее…
Ящик выдергивали из кирпичного крошева в несколько рук. Копать дальше уже не было ни сил, ни терпения. Жестяные бока блеснули на свету, и люди не выдержали.
Увы, это не оказалось консервированной говядиной, как думали поначалу. На полусодранных этикетках угадывалось округлое, с детства знакомое слово. Впрочем, и сгущенке бродяжки обрадовались вполне искренне. Молоко с сахаром означало не просто лакомство, оно гарантировало несколько дней жизни. Неделю назад в этих же местах им повезло значительно меньше. Они откопали целую кипу картонок с зубной пастой. То-то было разочарования. Однако и пасту растащили по домам – может быть, клюнув на яркую упаковку, рассчитывая впоследствии выменять что-нибудь из съестного.
Организатор раскопок, плечистый усач с желтой повязкой на предплечье, передвинул массивную кобуру поближе к рукам и неспешно принялся делить сгущенку. Люди сгрудились, молчаливо наблюдая за процедурой дележа. Дремать здесь не следовало, и, юркнув в проход между людьми, Паучок ерзнул пару раз острыми локотками и оказался в неожиданной близости от заветного ящика. Он даже задрожал от возбуждения. Стало вдруг страшно, что в самый последний момент что-нибудь случится, и тот же усач неожиданно объявит, что все найденное именем закона конфискуется в пользу того-то и того-то. Этого бы они не выдержали. Наверняка бы бросились на представителя власти с намерением затоптать и разорвать. Семь часов упорных раскопок лишили их силы, но не злости. Те, кто не умел драться за хлеб, давно отошли в мир иной. Уцелели зубастые и кулакастые. Паучок не мог похвастать ни тем, ни другим, но драться, уворачиваться и вовремя подхватывать кем-то оброненное он умел.
Увы, в жизни его наступила черная полоса. Лучшая из последних квартир подверглась атаке грибной плесени, один из продуктовых тайников разорили крысы, второй – предприимчивые людишки. Ко всему прочему он еще умудрился приболеть. Ничего особо опасного, но неделя постельного режима основательно подточила силы старичка. В результате, подобно многим, он вынужден был приплестись сюда, на раскопки, мысль о которых ранее казалась ему смешной и постыдной. Более того, сейчас его не смущали даже возможная очередь к продуктовым распределителям. Полоса затягивалась, и надо было как-то выживать.
Впрочем, он зря волновался. На этот раз дележ провели честь по чести, и Паучку досталась его законная банка. Он обхватил ее ободранными пальцами, неловко прижал к впалому животу. Опустевший ящик тем временем отбросили к тлеющим углям костровища, а усатый растерянно уставился на чумазого паренька, копавшего вместе со всеми, но оставшегося без сгущенки. От дальних завалов, почуяв поживу, спешили другие бродяжки – такие же грязные и оборванные, и усатый раздраженно замахал им рукой, чтобы не бежали. Взор его не без смущения вернулся к парнишке.
– Что ж ты молчал-то?
– Я тут стоял, ждал.
– Ждал он… – усатый огляделся вокруг, хрипло и без особой надежды поинтересовался: – Может, кто поделится?
Спросил не кого-то конкретно, а так вообще – в пустоту. И разумеется, «пустота» ответила ему безмолвием. Пряча глаза и отворачивая темные от грязи лица, люди суетно расходились. Усатый даже не рассердился. Видывал он и не такое. Люди уносили в руках жизнь, и никто не в праве был упрекать их за это. Кого-то, возможно, дома ждали такие же чумазые дети, и дети эти тоже хотели есть.
– Ладно, малой, не переживай, – он со вздохом достал из кармана кисет, из листка бумаги неторопливо стал сворачивать цигарку. – Курнем трошки и еще копнем. Авось что-нибудь и найдем. На этот раз ты первый в очереди…
Сгорая от двойственного ощущения стыда и радости, все с той же банкой у живота Паучок шагал от развалов. Чумазого парнишку было жаль, – он ковырялся в земле наравне со всеми, худо ли бедно помогал взрослым разгребать строительный хлам. Но вот не вышло! Не улыбнулось и не пофартило. Конечно, несправедливо, но что, если разобраться, в этой жизни можно именовать справедливым? Где и когда жили сколько-нибудь долго по совести? Таких мест и таких времен Паучок не знал. Паренек копал вместе со всеми, а в итоге получил дырку от бублика. Оно и понятно, всего и на всех обычно не хватает. И не только потому, что кто-то рвет больше, а кто-то меньше. Даже если бы все рвали понемногу, то и тогда кто-нибудь остался бы обделенным. Так уж устроено в этой жизнь, и не Паучок придумывал эти правила и законы…
Время от времени оглядываясь, Паучок петлял по переулкам, пробираясь к очередному своему жилищу – квартирке в низеньком двухэтажном домике, где ночевать приходилось на чердаке, потому что в случае обвала именно первым этажам доставалось более всего. Даже в прежние времена несчастные первые этажи откапывали далеко не всегда, сейчас же подобными работами не занимались вовсе.