Дагги-тиц, стр. 20
„Сыграйте, господа!“
„Принц, мы не умеем…“
„Но это же так просто. Вдувать воздух и зажимать пальцами дырки. Попробуйте! И польются сладкие звуки…“
„Ну… нет. Мы не можем. Простите, принц, нас не учили…“
И тогда-то рвется из него вся скопившаяся горечь (а у Инки перехватывает горло):
„С какой же дрянью вы меня смешали! Вы думаете, я проще этой пустяковой вещицы? Клапанов у флейты не знаете, но считаете, что вам известны клапаны моей души! Нада?вите и выжмете из меня все, что хотели? Нет, вы можете меня сломать, но играть на мне нельзя-а…“
Это „нельзя-а“ останавливало Инкино дыхание. Толчком резкой печали и гордости. Он помучился с кнопками и наконец понял, как можно повторить запуск ролика. И повторил его еще трижды. И решил, что, когда пойдет в новую школу, никому-никому не позволит издеваться над собой.
„Но ты и раньше не так уж позволял…“ – сказал ему кто-то. Может, заглянувший из каюты Сим.
„Но иногда все же позволял. И… боялся. А теперь ни-ко-гда!“
Впрочем, в школу Инки пока не ходил. До осенних каникул оставалось несколько дней, и он заявил матери, что начнет учиться со второй четверти. Мать поругалась, но потом отнесла в ближнюю школу документы и там сочинила, что сын заболел после переезда и сидеть на уроках, бедненький, пока не может…
Первые дни Инки не выходил из дома. Погода была холодная, с моросью. Но в конце концов проглянуло солнце. Инки пошел на улицу.
Улица была скучная, с одинаковыми домами, с продовольственным магазином на углу и чахлыми кленами вдоль потрескавшегося асфальта. Похоже на Столбы. („А чего ты ждал?“ – сказал себе Инки. И не очень огорчился, потому что ничего не ждал.) Купил в ближнем киоске жвачку, попробовал, выплюнул – невкусная. Свернул за угол. Здесь было поинтереснее. Дома одноэтажные, с крылечками и деревянным кружевом наличников. И бревенчатый мостик через речушку, которая пересекала улицу, текла из дворов во дворы…
Инки постоял на мостике, посмотрел на черные струи с вялой травой и пузырьками. Пошел дальше. У каменного двухэтажного дома с полукруглыми окнами и зеленой вывеской „Аптека“ свернул на улицу, которая называлась Нагорная. В дальнем конце ее и правда виднелось что-то вроде горы. Вернее, плоский холм, поросший сизыми соснами (то ли там лес, то ли парк). Как и в Столбах, пахло увядшей листвой, хотя ни на ветках, ни на дороге ее уже не было. Часто гудели над улицей самолеты – вроде того, на котором прилетел сюда Инки, – шли на посадку.
Инки пошел по Нагорной, а она вдруг сделалась односторонней. Справа дома и заборы исчезли, вместо них потянулся край сухого болота с прямым рыжим тростником. Высоким, Инки по плечи. Кое-где среди тростника торчали черные верхушки окостенелого репейника. В полусотне шагов горбатился островок, на нем стояло непонятное строение: то ли каменная будка с широкими оконными проемами, то ли садовая беседка (хотя зачем беседка на болоте?).
Инки прикинул глазом: не пойти ли туда? Не так уж ему это было надо, но ничего более интересного кругом не виднелось. А рядом, у края тростниковых зарослей, Инки увидел кучу мусора и там, среди ржавых банок и старых шин, – обломок железного обруча. Словно кто-то нарочно подбросил мальчишке саблю, чтобы пробиться сквозь пересохшие джунгли.
Дул зябкий ветерок, листья тростника скреблись друг о друга, как жестяные.
Инки взял обломок, сжал. „Сабля“ длиною в полметра оказалась не тяжелой. Инки махнул раз, другой. Сначала по воздуху. Взмахи отозвались в нем ритмом, похожим на знакомую мелодию. Вроде той жажды движений, когда он в своей комнате сражался мечом-линейкой с липкими черными лианами. Здешние мертвые стебли с ржавыми листьями тоже были враждебны Инки. Он без жалости врубился в них и с удовольствием ощутил, как ложатся, стелются под ударами его клинка все эти „розен… (р-раз!)… кранцы“ и „гильден… (р-раз!)… стерны“. Взмах, удар, разворот, выпад, еще разворот – полным кругом!.. Думаете, обступили со всех сторон, значит, взяли в плен?
„Меня можно сломать, но играть на мне нельзя-а…“
Выгнувшись назад, Инки отсек макушку репейника (твердая, но не устояла и она). Ритм боевой игры-танца совсем завладел им, свистело в ушах, звенели все жилки. Р-раз – р-раз!.. Он сделал еще один круговой разворот и услышал за спиной слова – неожиданные, как включившееся в пустой комнате радио:
– Ребята, какая пластика!
Голос был негромкий, но густой. Упругий, как брошенная в спину диванная подушка. Инки, как бы завершая круговой замах-разворот, оглянулся. В проемах каменной беседки стояли несколько человек. Взрослая девица обширных размеров, двое мальчишек чуть постарше Инки и две девчонки его, Инкиного, возраста.
Вляпаться вот так (думаешь, что одинешенек, а на самом деле – на глазах у многих со своей игрой-тайной!) – это было… ну, просто скандал. Вроде тошноты в самолете! От стыда у Инки вскипела злая сила. И обида. Он выпрямился и опустил клинок. Плюнуть и пойти прочь? Или заорать им „чё надо, мотайте отсюда“? Если полезут в драку – пусть! Станет легче…
Не полезли они в драку. Девица густым своим голосом сказала:
– Мальчик, хочешь участвовать в театральном спектакле?
Это… было как еще один удар подушкой, с другой стороны. Инки чуть не уронил „саблю“. Какой спектакль? С какой стати? Почему – он? Чего им вообще надо от него, чужого, нездешнего? А может… он хочет?
Прежний Инки – колючий, недоверчивый и к тому же обожженный стыдом – отозвался раньше здравых мыслей и вопросов:
– Идите вы…
Отвернулся, кинул „саблю“ и съеженно пошел назад, по пробитой в тростниках просеке.
И услышал брошенный в спину тонкий вскрик:
– Инки!
„Штурманята“
Они шли по Нагорной, обняв друг друга за плечи. Как два мальчишки-приятеля. Так иногда они ходили в Столбах, когда были второклассниками. Тогда, правда, не на глазах у всех, а если гуляли одни. А здесь… Впрочем, взрослая девица и ребята шли позади достаточно далеко – деликатно давали возможность поговорить один на один друзьям, которые нежданно-негаданно встретились больше чем через год…
– Инки, я писала тебе несколько раз. На школу. Ведь твоего-то адреса я не знала, – говорила Полянка с частым придыханием.
– Ничего я не получал.
– Я на каждом конверте делала надписи: „Передайте Иннокентию Гусеву во второй „А“…
– Никто ни разу не передал. Сволочи…
Полянка пальцем хлопнула его по губам:
– Опять ругаешься! Смотри у меня…
– Больше не буду, – радостно пообещал Инки. Счастье обнимало его. Потому что вот она – Полянка. И прошедшие без нее долгие месяцы не имели никакого значения. Не имело значения даже то, что теперь Полянка была выше его на полголовы. Все равно – вот она! Такая же. Разговаривает так же, смеется так же… И так же, как в прежние времена, тронула у его глаза сосудик – в тот момент, когда Инки узнал ее, закусил губу и часто заморгал. Подошла и тронула, сразу…
…– Ты тогда так быстро уехала. Будто совсем пропала…
– Потому что папу перевели сюда приказом, в один день. А мама не хотела оставлять его. Говорила: когда мы близко, тебе будет безопаснее, такая примета…
– А… от какой опасности безопаснее? – в Инки царапнулось беспокойство. За нее, за Полянку.
– Ну, он же сапер, инженер. Его назначили контролировать обстановку после ихтымского взрыва.
– Какого… взрыва? – Инкина тревога выросла в несколько раз.
– Ты разве не слышал? Прошлым летом взорвались Ихтымские военные склады, со старыми снарядами и минами. Грохоту было…
Инки молчал. Может, и слышал какие-то сообщения по радио и телику, да разве все упомнишь? То и дело всякие взрывы, крушения, лавины, землетрясения, теракты, покушения. Столько, что уже просто отскакивает от памяти…
– Ужасный был взрыв, Инки, – со взрослым вздохом сказала Полянка. – Боеприпасы раскидало далеко по всей округе. Говорят, даже до окраины Брюсова долетело несколько снарядов.
– И взорвались?