Дагги-тиц, стр. 10
– Да, товарищ подполковник… Михаил Матвеевич… к сожалению, случилась неприятность. В свалке на улице ваш сын… Валерик… пострадал от удара камнем… нога… от руки вот этого… субъекта. Сейчас разбираемся… Школа приносит вам свои извинения…
Высокий, крепкий, похожий на умных десантников из сериала „Это были наши“ (который любила смотреть Марьяна), подполковник глянул на щуплого „субъекта“. Спокойно и с коротким любопытством. Потом на сына:
– Что случилось?
„Валерик“ неуклюже встал, опираясь на пятку забинтованной ступни.
– Мы играли… Он свалился, а там камень. Он его схватил и по ноге…
Инки понимал, что сейчас его куда-то поведут или повезут и едва ли скоро отпустят. Но страшно не было, тоскливо только. И жаль муху… Он глянул на Бригаду:
– Ага. Вы играли, а я шел мимо, упал, схватил камень и тебя, бедного… Бандю?га…
– Вот видите! – словно обрадовалась директорша. – Вы когда-нибудь встречали подобных личностей?
Подполковник Расковалов снова прошелся глазами по „личности“. Кивнул.
– Встречали. Похожих… Стреляют метко, плачут редко. Обид не прощают… – И спросил уже у Инки: – Ну а что случилось в самом деле? Он полез первый?
– Не он, а они, – сказал Инки, загоняя в самую глубокую глубь предательскую слезу. – Втроем. Мордой в землю, башмаками по ребрам… За что?
Все-таки он прочитал немало книжек и умел строить правильные фразы.
Расковалов-старший спросил, с новой ноткой интереса:
– Это было один раз?
– В этом году второй… А в прошлом не помню сколько…
– И каждый раз втроем?
– Не каждый… – Инки смотрел на верхнюю пуговицу милицейской шинели и после коротких ответов сжимал губы. – Иногда вдвоем. Иногда вчетвером…
– И чего требовали?
Инки невольно стал поддаваться офицерскому лаконичному тону:
– Когда как. Иногда сигарет. А откуда они у меня? Иногда денег. А я кто, Сбербанк? Иногда просто так. Поиздеваться…
– Папа, он врет… Мы хотели только… не это вовсе… – по-детсадовски заканючил у своего стула Бригада.
– Иди сюда, – велел Расковалов-старший и сделал шаг в сторону.
Бригада боязливо захромал, опираясь на пятку и взмахивая снятым башмаком, будто крылышком. Встал перед отцом… и от крепкой затрещины улетел к двери.
– Марш в машину, – скучновато сказал ему отец. – Дома разберемся в деталях. Не думай, что нога тебя выручит, задница у тебя целая…
Потом он повернулся к директорше, встал прямее.
– Фаина Юрьевна, я прошу прощения за инцидент. У меня нет претензий к школе. Честь имею. – И вышел следом за сыном, который уже уковылял через порог.
Целую минуту висела густая, стыдливая какая-то тишина.
Наконец Фаина Юрьевна осела на застонавший стул.
– Вот видишь, – выговорила она. – Папа Валерия Расковалова строг и очень справедлив. Он разобрался в вине своего сына. И сделал выводы. Но это не значит, что твоей вины здесь никакой нет. Она есть и ничуть не меньше, чем у Валерия. Ты это понимаешь?
Инки подумал. Надо было сказать, что понимает. Тогда, наверно, отпустят в класс. Конечно, работу по математике он сделать уже не успеет и Таисия вкатает пару („сам виноват!“), но зато можно теперь не бояться ни Бригады, ни всяких Ящиков-Чебаков. Передышка в жизни…
– Ты понимаешь? – повторила теперь завуч Клавдия.
„Почему она вся такая черная?“ – мелькнуло у Инки. И он сказал:
– Нет.
На него стала наваливаться сонная усталость. Чего им всем надо-то? А они говорили, говорили, повторяли уже известные скучные слова, которые не задерживались в памяти, только рождали не сильную, но липкую какую-то злость. Чтобы не чувствовать ее, Инки стал думать о мухе Дагги-Тиц. Как он придет домой, ляжет и будет смотреть на маятник, на качающуюся муху, слушать привычное тиканье. Тогда вернется спокойствие. Оно похоже на неторопливую переливчатую музыку из давнего кино „Человек идет за солнцем“. Это когда мальчик гонит по тротуарам свой обруч… Славный мальчишка, подружиться бы с ним. Но такие бывают лишь в фильмах, да и то не в нынешних, а в старых, про которые Марьяна говорит „из советского периода“…
…– Да он все равно нас не слушает! Как горох о стену! – вдруг прорезался голос Таисии. – Чего мы мечем бисер!..
Инки встряхнулся, и липкая злость снова стала заползать в него. Да и не злость даже, а смесь досады и скуки.
– Пусть идет, – великодушно решила директорша. – Сейчас он ничего еще не осознал. Ни поступки, ни поведение. Может быть, подумает и что-то поймет.
– А кто ему объяснит? – капризно возразила Таисия. – Если дома ни матери, ни отца… Был бы папа вроде Расковалова, с милицейской портупеей…
„Не дождешься…“ – подумал Инки.
– Пусть идет… – повторила Фаина Юрьевна. Видимо, она была довольна, что с милицией не будет осложнений. – Иди, Гусев, и подумай…
Инки пошел к двери, расталкивая телом усталость, будто брел по грудь в воде.
– Постой! Ты ничего не хочешь нам сказать? – услышал он за спиной завуча Клавдию.
Инки понял, что хочет. Остановился. Оглянулся. Лиц он не различил, только пятна. И этим пятнам он утомленно и отчетливо сказал:
– Чтоб вы все сдохли…
На него не заорали, не пикнули даже. Инки шагнул в коридор и пошел в свой класс. Там на него смотрели с боязливым интересом. Таисия не возвращалась. Инки взял сумку и спустился на первый этаж. Раздевалка была заперта. Ну и наплевать, он зашагал домой так, в пиджаке. Было сыро, но не холодно.
На лестничной площадке, где привычно пахло квашеной капустой, Инки сдернул с шеи ключ на шнурке, отпер дверь.
В квартире стояла непонятная тишина. То есть ей и полагалось тут быть, но не такой же мертвой!
В грязных ботинках Инки скакнул в свою комнату.
Здесь не слышалось обычного „дагги-тиц“. Маятник не качался.
В чем дело-то? Инки утром до отказа подтянул самодельную гирю – ведерко с песком. Оно и сейчас висело высоко над полом. А ходики молчали.
Мухи на маятнике, конечно, не было.
Инки мизинцем качнул маятник. Тот неуверенно пощелкал с полминуты и замер. Больше толкать его Инки не решился. Показалось, что в молчании ходиков есть связанная с ним, с Инки, причина.
Под ходиками, у плинтуса, светлело крохотное пятнышко. Инки сел на корточки, будто его ударили под коленки. Пятнышко было желто-белым брюшком Дагги-Тиц. Муха лежала на спине, съежив лапки и раскинув крылышки…
А полной тишины все-таки не было. За окном, далеко где-то, назойливо стонал противоугоночный автомобильный сигнал…
Спичечный коробок
Инки помусолил палец, взял на него муху, переложил на ладонь. И стал сидеть на полу, прислонившись спиной к твердой стенке под замершими ходиками. Жидкое солнце просочилось из-за туч в окно, уронило на руку Инки желтое пятно. Он теперь впервые разглядел муху близко и подробно – ее согнутые лапки, прижатые к животу, похожему на ядрышко кедрового ореха; головку, будто сложенную из двух коричневых зернышек. Слюдяные крылышки с микроскопической сеткой прожилок… Инки погладил Дагги-Тиц глазами, но вдруг ему стало неловко: будто он разглядывает голую… ну, не девочку, конечно, а пластмассового, без всякой одежды пупсика. Он почему-то стеснялся смотреть на таких кукол, будто в этом крылось недозволенное подглядывание.
Очень осторожно Инки перевернул муху брюшком вниз. Сдвинул растопыренные крылышки. Теперь муха была совсем как живая. Инки на миг даже понадеялся на чудо: вдруг взлетит? Конечно, не взлетела. Лежала совершенно неподвижная и совершенно невесомая…
Стенанья автомобильного сигнала за окном прекратились, навалившаяся тишина сделалась совсем плотная, ватная. Но скоро сквозь нее стал проталкиваться слабенький звон. Это на кладбищенской церкви за поселком подал голос робкий колокол. Или праздник отмечали какой-то, или, наоборот, хоронили кого-то…
Вместе с редкими, еле различимыми сигналами колокола стала толкаться в Инки мысль о его вине. Нет, не мысль даже, а просто горькая догадка…