Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода), стр. 29

Программы - Русские Вопросы

Автор и ведущий Борис Парамонов

К 50-летию со дня смерти Бердяева

24 марта исполнилось пятьдесят лет со дня смерти выдающегося русского философа Николая Александровича Бердяева. Он однажды сказал о себе: я, наверное, и умру за письменным столом. Так действительно и было; смерть застала его за работой, то есть жил он до последней секунды самой напряженной духовной жизнью. Работая, он курил сигару; так и умер с сигарой во рту. Это обстоятельство вызвало язвительный комментарий со стороны русского церковного клира. Попы, религиозные консерваторы вообще не любили Бердяева. Это не случайно, конечно. И здесь мы сталкиваемся с одним из важнейших сюжетов, относящихся к философии Бердяева. Он сам говорил о существовании некоторого недоразумения, вызываемого им на Западе, где считали его наиболее характерным философом в русской православной традиции, философским выразителем православия. Бердяев отрицал такую трактовку, считал ее недоразумением. И действительно, одна из характернейших черт его философии, его, сильнее сказать, первоначальная философская интуиция выводит его далеко за русские рамки. До определенной степени будет верным сказать, что он вообще мыслитель не очень русский. Или так это выразим: в русскую мысль он внес оглушительно новую ноту. Это его персонализм. Сам Бердяев, проецируя себя на русскую традицию, видел своим предшественником Достоевского, у него он находил то, что сам назвал антропологическим откровением, откровением о человеке. Но персонализм Достоевского, то есть установка на примат личности и свободы, содержится у него только имплицитно, более в гениальном его художественном творчестве, нежели в его религиозно-публицистической проповеди. Об этом тоже писал Бердяев в связи с Достоевским. Он говорил, что не надо брать у Достоевского его "Дневник писателя", в котором его гений сам себе подрезает крылья. Об этом же потом выразительно рассуждал М.М.Бахтин: в "Дневнике писателя" Достоевский монологичен, а в романах своих диалогичен; а истина есть диалог. У Бахтина дается трактовка Достоевского в духе Бердяева, то есть экзистенциалистская интерпретация дана. И это правильно. Бердяев же и был один из основных представителей мирового философского экзистенциализма. Но интересно, что в его жизни и творчестве мы встречаем тот же сюжет, что и у Достоевского. Тот говорил: человек слишком широк, не мешало бы сузить. И он, Достоевский, всячески сужал себя: церковной религиозностью, почвенничеством, монархизмом. Я настаиваю на том, что подобное сужение произвел над собой и Бердяев. Это его социализм. Социалистические симпатии Бердяева имели глубокие, как сейчас говорят, личностные корни, то есть экзистенциальное основание. Это один из важнейших сюжетов, связанный с Бердяевы, с его философией, со всем его духовным обликом. И я буду сегодня говорить об этом - в основном об этом.

Послушаем, как определял сам Бердяев экзистенциальную философию:

Философия типа экзистенциальной ... не объективирует процесса сознания, не отрывает его от субъекта познания, связывает его с целостной судьбой человека. Экзистенциальная философия означает память об экзистенциальности философствующего субъекта, который вкладывает в свою философию экзистенциальный опыт. Этот тип философствования предполагает, что тайна бытия постижима лишь в человеческом существовании.

Последнее слово самое важное и всё объясняет. Экзистенция это и есть существование, в противоположность эссенции, сущности. Сущностная, эссенциальная или рационалистическая философия пытается понять и познать некие общие закономерности бытия, в каковой установке происходит забвение неповторимой личности человека. Самый простой пример - из Льва Толстого, из "Смерти Ивана Ильича" (кстати, все учебники философии начинают объяснять экзистенциализм именно с этого места). Умирающий от рака толстовский герой вспоминает учебник логики, элементарные силлогизмы: Все люди смертны, Кай человек, cледовательно, Кай смертен. Но Кай - это логическая фигура, а я, Иван Ильич или Лев Николаевич, - живой и неповторимый, мое существование, вот эта самая экзистенция противится мысли о смерти как торжестве всеобщего закона. Всеобщность и обязательность мировой закономерности и есть признак порочного устройства мира, несправедливости мира, глухоты бытия к человеку. И экзистенциализм - особенно у Бердяева - переворачивает эту ситуацию, объявляя закономерно существующий мир неподлинным. Но об этом лучше всех скажет опять же сам Бердяев:

Я не верю в твердость и прочность так называемого "объективного" мира, мира природы и истории. Объективной реальности не существует, это лишь иллюзия сознания, существует лишь объективация реальности, порожденная известной направленностью духа. Объективированный мир не есть подлинный реальный мир, это есть лишь состояние подлинного реального мира, которое может быть изменено. Объект есть порождение субъекта. Лишь субъект экзистенциален, лишь в субъекте познается реальность. ... мир подлинно существует лишь в не объективированном субъекте. Уже категория бытия ... есть продукт объективации мысли. Употребляя терминологию Канта, можно сказать, что бытие есть трансцендентальная иллюзия. Первожизнь иная, чем это бытие... Перво-жизнь есть творческий акт, свобода; носительницей перво-жизни является личность, субъект, дух, а не природа, не объект... Моя философия есть философия духа. Дух же для меня есть свобода, творческий акт, личность, общение любви. Я утверждаю примат свободы над бытием.

Как нужно понимать эти парадоксальные, на уровне обыденного сознания, слова? Сам Бердяев предостерегает от понимания этой установки как субъективного идеализма или даже солипсизма, не видящего в мире ничего, кроме индивидуального сознания. Тут сложнее. Объективный мир отрицается не как некая бытийная, физическая реальность, не в моменте своего эмпирического существования, а как ценность. В нем нет правды. Правда - в индивидуальном духе, в личности; вот это и есть бердяевский персонализм (от "персона" - личность. Только здесь, в индивидуальной духовной глубине, раскрывается правда реальности. Реален в ценностном смысле дух, а не мир.