КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК, стр. 64

Олёна Павлыш пришла мне на ум случайно. Мне захотелось утихомирить неожиданную агрессивность Васька Фонарева, способную привести к мордобою. В Камергерском, в закусочной, на моей памяти драк не случалось. Вопросом о третьестепенном я был намерен увести соображения Фонарева подальше от Квашнина с Прокопьевым. Но почему я вспомнил Олёну Павлыш? И вышло так, будто я чем-то напугал Васька, вовсе не сострадание к жаждущей стерве-полковнику вызвало растерянность водилы и чуть ли не бегство его. Стало быть, история погубленной соседки не была для него третьестепенной? И значит, я все еще держал в голове случай с Олёной Павлыш… Неужели из-за того, что на одной из фотографий, предъявленных мне подполковником Игнатьевым, я увидел Андрея Соломатина? Неужели из-за этого? Из слов Фонарева следовало, что следствие не закончено и дело не раскрыто. Но какое убийство у нас раскрыто? Раньше можно было порасспрашивать о камергерских делах у Людмилы Васильевны, но где теперь Людмила Васильевна?

То, что пружинных дел мастер Прокопьев вступил в какое-то сотрудничество с Квашниным, слухи ходили, подтвердил Нелегайло. Но будто бы сотрудничество это именно закусочной не касалось. А в чем там было дело, никто не знал.

Столкнувшись на Тверской с Александром Михайловичем Мельниковым, я по дурацкой привычке светской вежливости похвалил то, чего не видел: «Хороши, хороши были ваши программы на первом канале…» «Это какие?» - взволновался Мельников. «Ну там… - замялся я. - Открытие поэтического мемориала…» «Вы от начала до конца видели?» - спросил Мельников. «Нет! В том-то и дело, что нет! - выказал я будто бы искреннюю досаду. - У нас тогда свет вырубили в поселке. Была жара, и продукты в холодильнике еще испортились…» Досаду я выказал себе в наказание. У Мельникова, естественно, в карманах и в кейсе оказались лишние кассеты с его участием, и пять из них он мне безвозвратно вручил. Я просмотрел лишь одну из них, и вовсе не из интереса к слововыражениям Мельникова, а чтобы уяснить, какое такое сотрудничество могло возникнуть у Прокопьева и легендарного (для меня) предпринимателя Квашнина. «Там ерунда, там глупость случилась, - сказал мне, вручая кассету, Мельников. - Но посмотри, как изящно я вывернулся из мерихлюндии!» В непрочитанных летом газетах я наткнулся на иронический опус критика П. Нечухаева «Воздвижение и улет бочки», и в голове моей создалась некая картина «Дачного праздника» в саду водопроводчика П.С. Каморзина. Кассету я просмотрел дважды. Сначала выключив звук. Затем вслушиваясь в декламацию Александра Михайловича.

Пружинных дел мастера Прокопьева в кадре я не обнаружил. Из слов Мельникова выяснилось, что основные персонажи открытия мемориала его появления не дождались, а отбыли в своих направлениях, кто в возбуждении, кто в расстройстве и раздвоении чувств. Панорама оставшегося с Мельниковым оператора представила действо скорее печальное, нежели праздничное. Чувствовалось, что в саду любителя отечественной словесности случился конфуз. Впрочем, давал оператор крупным планом и лица оживленно-радостные. Приплясывал театральный критик Нечухаев. От стола к столу веселым хитрованом шастал Васек Фонарев, в чепчике из носового платка - от солнца. Собеседовал с Васьком ученый (на вид) человек в колониальном пробковом шлеме. Дважды наплывала камера на стоявшего под цветным зонтом Соломатина. Лицо его было лицом страдальца. Через секунду оно стало лицом мечтателя. Мне рассказывали, что в последнее время Соломатин трудился сантехником, можно было предположить, что он стал коллегой водопроводчика Каморзина, а потому и оказался гостем (или еще кем) в саду с мемориалом. Рекомендуя Каморзина мыслящим пролетарием, Мельников сообщил, что тот служит в РЭУ № 5 в Брюсовом переулке, известном своими историческими тенями с явно интеллектуальными пристрастиями. Это сведение меня не столько взволновало, сколько озадачило. ЖЭК в Брюсовом переулке, а теперь РЭУ-5 был и мой. То есть по водяному и унитазному вызову ко мне мог явиться и Соломатин. Вот бы возникла неловкость. Всем известны чувства неумехи-хозяина квартиры к коммунальному маэстро. Но нет, посылали к нам других сантехников. А вдруг пошлют Соломатина? Ладно, решил я, потом рассудим.

Я полагал, что и в каморзинском случае, коли страсть не угасла, Мельников непременно вспомнит о своем фамильном древе. И не ошибся. И у меня выискрилось совсем иное соединение его блажи с бочкой мыслящего пролетария. Перечитывал летом «Смерть Артура» Томаса Мэлори с изящнейшими гравюрами Бэрдслея (возникла потребность в связи с моими занятиями), заглядывал в труды исследователей и комментаторов, и в тексте одного из них (М. Пескаро) наткнулся на рассуждения о современниках артуровых рыцарей, людях раннего Средневековья, и именно двенадцатого века. Так вот, по мнению Мишеля Пескаро, люди эти - и клирики, и рыцари, и крестьяне (сервы и вилланы) признавали свою жизнь слишком тяжелой, мрачной, суетной и обманчивой, а мир, в котором они существовали, печальным. И следовал вывод, приведу его дословно: «Каждый, вне зависимости от социального положения, стремился убежать от жестокой реальности, чтобы найти по ту сторону бытия скрытый смысл собственной судьбы». Слова «по ту сторону бытия» и «скрытый смысл собственной судьбы» пока отставляю в сторону. Или опускаю в глубину. На время. Ради идеала или соответствия принятой рассудком и душою истине, предпочтительно было от паскудной реальности куда-либо отправляться. Это для людей двенадцатого века были - и путешествия, и паломничества в почитаемые места, и походы в Святую землю, и чтение сочинений Кретьена де Труа о рыцарях не существовавшего никогда на Земле королевства благородного Артура, о чаше Грааля с кровью Спасителя, и мечтания о всяческих чудесах в диковинных землях Востока, населенных человеками с глазами на плечах, а ртом - на груди, с одной ногой, но способной быть зонтиком или щитом, и животными, вряд ли уместными в Германии или Британии, мантикорой, например, с телом льва, хвостом скорпиона и головой человека (но с тремя рядами зубов).

По моему убеждению, человечество по воле или милости Провидения к самоубийству не предрасположено. И предполагаю, что состоится и тридцатый век, и сорок второй. Полагаю также, что в понимании существ (вот уж не знаю, каких) тридцатого века мы будем для них ближе к людям двенадцатого века. То есть мы тоже какое-то раннее Средневековье. И не побег ли от мерзости реальности в боковые ответвления потока всякие наши чудачества - та же бочка Каморзина или фамильное древо Мельникова?

Упрощения, упрощения, упрощения, отчитал я себя. И в словах исследователя свойств артуровых рыцарей упрощения. И в моих. В моих-то тем более. Но М. Пескаро - классификатор, ему упрощения позволены. Мне же формулировки противопоказаны, в каждой житейской истории я, коли на что-то гожусь, обязан увидеть единственность и свое особое расположение в мироздании. Впрочем, кому и зачем это надо? Ну да ладно…

Мельников, обнаружив воронку от вырванной неизвестно какой силой, возможно, что и вражьей, бочки, мог удалиться. Прямой эфир был сорван не по его вине. Дыры в программе, естественно, не случилось бы. Но видеооператор с камерой остался, и благодарные зрители и просто любители поэзии получили документ, какому, по мнению Мельникова, еще предстояло облагодетельствовать своей информацией потомков. Я уже упоминал о присущем Мельникову (в публичных выступлениях) интонационном мастерстве. И тут Александр Михайлович был хозяином интонаций и пауз. Голос его то утихал, умирая в драматических придыханиях (рассказ о чувствах обескураженного романтика Каморзина), то незамедлительно противоходом (прием из фигурного катания) дискантом взлетал в потоки восторженного удивления, случались при этом и нервные подхихикивания (рассуждения об эротических свойствах божьих коровок, способных к внематериальному взрыву). И так далее. Однажды я выслушал историю Моцарта в исполнении Мельникова, мыслящий пролетарий Каморзин Моцарту ни в чем не уступал. Причину загадочного явления - улета бочки - Мельников попытался объяснить доступной ему теорией сплющенного или совмещенного времени. Впрочем, это дело науки. Отсылка слушателей к теории сплющенного времени позволила Мельникову мимоходом рассказать об особенностях его родословных древ, при этом было подчеркнуто, что списком знаменитых предков он вовсе не намерен хвастать или утяжелять свою ценность («мол, я из гусей, спасших Рим»), нет, каждый листок древа - его нравственный камертон. Но сейчас же последовало предъявление одного из листочков, и выяснилось из листочка этого, что именно дядя Александра Михайловича был корешем Сергея Александровича Есенина и скорее всего он, а не какой-либо начинающий прозаик и волок бочку «Бакинского керосинового товарищества» на пятый этаж в Брюсовом переулке. Фамилия критика Нечухаева названа не была, Мельников лишь объявил сторонников всяких других бочек, в частности москвинско-петровских, зашоренными еретиками и сектантами. Дядя Мельникова, портной по профессии и борец-любитель с выступлениями в цирке а ля Поддубный, нередко посещал увеселяющие места и хорошо знал московские москательные лавки. Понятно, что бочку для поездки в Константиново выбирал он. Дарование Мельникова, как и в прежних случаях, с Моцартом например, где он сейчас же совместился с оболганным Сальери, или в случае с Казановой, когда Мельников вел репортаж-воспоминание об очаровательном пройдохе-венецианце из тела восхищенной им поклонницы, из самых нежных и проблемных частей ее тела, дарование это позволило Александру Михайловичу выступить очевидцем взгромождения бочки на пятый этаж. Впрочем, Мельников и здесь сослался на теорию сплющенного времени. Камера тотчас перевела взгляд на мемориальное сооружение, и опять последовали слова о сплющенности времени или полном отсутствии его, подтверждением чего стала восставшая из глубины воронки. «Нет, это не божия коровка, отбывшая для нас за негорелым хлебом, - объявил Мельников эротически возбужденно, будто был намерен одарить нас сосисками фирмы «Кампомос». - И это не Айседора Дункан, роскошная Изидора». Над воронкой от бочки стояла расставив ступни и выставив металлическое колено девица в поножах и в латах - нагруднике и набедреннике, правой рукой она опиралась на меч, левой же рукой при наплыве камеры, видно, для нее неожиданном, она выдернула изо рта сигарету и швырнула ее подальше, сейчас же приняв позу воительницы, размышляющей о судьбах Отечества. Впереди ее ждал Орлеан. Или другой исторический город. Не помню, какой. Опять же повторюсь, была она на моей памяти и Изидорой. Но я почувствовал, что в момент произнесения слов Мельникова посетила мгновенная, но смутная идея - в противопоставлении Изидоры и Иоанны именно возле мемориала что-то есть и это что-то еще следует осмыслить и использовать к общей выгоде. И теперь, продолжил Мельников, культурное значение сада романтика Каморзина нисколько не приуменьшилось, напротив, садовое товарищество одарено присутствием здесь, вызванным сплющенностью времени, отважной Жанны д'Арк. Не печальтесь, граждане, закончил Мельников, из-за отлета прославленной бочки. Сжатие времени и явление Иоанны еще удивят вас непредвиденными поворотами истории.