Иное небо (Чужое небо), стр. 73

Люблино, ул. Паулюса, 7/11, кв. 7

Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел. Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа... проходной двор... еще подворотня... через забор... подво... Все. Ворота закрыты. Пришли. Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы – скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. "Сашка?" – тут же спросил низкий голос. "За мной гонятся солдаты, – сказал я. – Впустите, пожалуйста". Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги... сапоги... сапоги... не заметили... не заметили... не заметили... Дверь подергали, потолкали – без особого, впрочем, рвения. "Открыто, господин сержант!" – закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант... Французы? Вроде бы не было французских частей... впрочем, все смешалось в семье народов... На крик побежали. "Брать живым!" – начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал...

На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.

– Вы ранены?

Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем.

– Нет, я цел, – сказал я. – Спасибо. Вы меня спасли.

– Похоже, вы удирали от них по канализации, – сказал он, потянув носом.

– Хуже. Я прятался в отстойнике.

– Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет – окно выходит во двор.

Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.

– Перекусить? – предложил он.

– Если можно.

– Можно.

Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.

– Мяса я не ем, – сказал он. – Поэтому не держу. Так что не обессудьте...

– О, господи, – только и смог сказать я.

Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею – не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды. Потом он спросил:

– Значит, вы были у отстойников?

– Да, – сказал я, помедлив.

– И вы... видели?

– Да.

Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.

– Значит, все это правда...

Он налил вино в стаканы.

– До часу ночи еще было что-то слышно, – он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: "Полюс". – Еще что-то пробивалось. А с часу... Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны...

Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была – на эти фургоны...

– Пейте, – сказал он. – И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно...

– Партия... – пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. Партия... Ах, суки...

– Жена на курорте, – сказал он. – Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.

– Суки позорные.

– Я бы пошел – вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.

– Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.

– Я понимаю. Только я все равно бы пошел. Может, еще пойду.

– Не надо. Скорее всего, обойдется.

Он покачал головой.

– Они разливали бензин по бутылкам, – сказал он. – В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним...

– Можно? – я кивнул на приемник.

– Да, конечно...

На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцати метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина. Не было даже Вагнера.

– Эти тоже молчат, – вздохнул хозяин. – Наверное, нечего сказать...

И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: "Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах ейнигер цайт..."

– Вас как зовут? – спросил хозяин. – А то неловко как-то...

– Игорь.

– Хорошее имя, – похвалил он. – В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось – все думают, что он дейч. Говорил ему: смени...

– Не хочет?

– Не хочет, мерзавец.

– Ну и правильно.

– Это сейчас правильно...

"Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение..."

– Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие... – предположил я.

– Скорее всего, – согласился Герберт. – Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же...

Если бы я смотрел на окно, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза... но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник – черным, рука Герберта – тоже черной, а бутылка – прозрачной... В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь... восемь... девять... десять... одинна... И тут врезало.