Сборник эссе, стр. 73
Ридли Скотт, прославившийся тем, что именно он первым обнаружил Чужого, способного развиваться внутри человеческого организма, на этот раз зачем-то спрятал враждебную тварь в образ героя.
Человечество, и я вместе с ним, скорбим о потере.
С уважением,
Рахман ибн Усман аль-Насири
К сказанному моим персидским коллегой можно добавить, что за нынешней тенденцией перевирания историй о легендарных героях — и фундаментальных мифов Человечества вообще — стоит не просто присвоение популярного бренда путём агрессивного вброса художественных средств. Перед нами очередной акт враждебной Человечеству кампании, дошедшей уже до терминальной стадии — дебуратинизации.
Об этом стоит рассказать подробнее. 75 лет назад русский писатель Алексей Толстой взялся переделывать сказку Коллоди о плохом деревянном мальчике, после ряда чудовищных вивисекций становящимся полноценным членом общества и получающим за это новую квартиру и много денег. Толстой с присущим ему талантом совершил первую в мире буратинизацию, превратив типичный морализаторский «роман дрессировки» в героический эпос.
В отличие от Пиноккио, которого кровожадная сказка Коллоди приучает, наконец, просить мало, работать много и не выпендриваться — Буратино не теряет по сюжету ни огня, ни песни, ни задора, и тем побеждает. Он не «улучшает своё положение в обществе», а смело рвёт на британский флаг устоявшееся благополучие — тем более что оно всё равно оказывается нарисованным на холсте. Буратино освобождает кукол, открывает новый, свободный от эффективного менеджмента Карабаса театр и осуществляет, таким образом, прорыв из настоящего в более светлое Будущее.
С тех пор было предпринято немало попыток буратинизации ветхих сюжетов — удачных и не очень. Одной из лучших по сей день остается пьеса Евгения Шварца «Дракон», в которой странствующий рыцарь Ланцелот, забросив надоевшие ему со средневековья феодальные разборки, избавляет мир сперва от индивидуального чудища, а затем от коллективного. Фактически он поступает так же, как Буратино, и мы можем с честью поместить их в одном ряду. Однако драконы и карабасы нашего мира не были побеждены. Они выжидали — и начали свою культурную реконкисту. Теперь они набросились на одного из первых настоящих буратин в человеческой культуре, Робина Гуда. Героя, который не питал иллюзий на предмет перевоспитывающихся драконов и доступными ему средствами ремонтировал окружающую его несправедливую действительность.
Взглянем же на то, что случилось с Робином в 2010 году от Рождества Христова. Если очистить сюжет кинофильма Ридлея Скотта до пары предложений, то мы получим Ланцелота, который приходит к Дракону и заявляет ему, что отныне Дракон должен быть социально ответственным. Иначе лучшие граждане не помогут ему в борьбе с чужим драконом…Если бы накануне «Робин Гуда» не появились фэнтези «Битва Титанов», «Перси Джексон» и «Предстояние» с той же, будто по одному лекалу сделанной вивисекцией сюжета, — это можно было бы назвать случайностью. Однако это не случайность, друзья мои. Идейное зерно этих кинофильмов — не призыв к смирению перед лицом испытаний. Ибо есть разница между смирением и смирностью, а дебуратинизация вколачивает в умы зрителей именно смирность, нагло выворачивая наизнанку мифы и историю.
В древнегреческом мифе Андромеду чуть не слопал дракон, посланный эффективным менеджером Посейдоном по просьбе нескольких гламурных тёлок. Дебуратинизаторы объясняют, что на самом деле это был заговор против гармоничной всемирной власти Зевса, Посейдона и прочих достойных со стороны Тёмных Сил.
В английском мифе крестьянин, измученный произволом оборотней в латах — собрал отряд весёлых парней для оперативного вмешательства в распределение прибавочной стоимости. Дебуратизаторы превратили его в парня, который соблюдал правила и добился всего, договорившись с кем надо.
Если ползучая дебуратинизация мифов продолжится, то очень скоро мы увидим новое прочтение, к примеру, истории Спартака. Сюжет голливудского фильма «Спартак» (год выпуска: 2012, бюджет $ 210 млн, формат 3D, рейтинг на imdb: 7,1) сегодня, увы, проглядывается слишком ясно.
Итак: образованный римлянин Спартак, из-за разногласий с политикой Суллы попавший в школу гладиаторов, подвергается несправедливости со стороны нетипично злого хозяина. Злой хозяин заставляет гладиаторов убивать друг друга, к тому же сверхурочно, и не обеспечивает их женщинами и вином. Спартак убивает хозяина и сбегает со своими друзьями в красивые горы. Чтобы поймать рабов, из Рима выдвигаются два полководца: косный Красс, не видящий в рабах людей, и прогрессивный Помпей, понимающий, что сегодня, перед угрозой вторжения парфянского агрессора, Италии как никогда нужно единство.
Красс и Спартак собираются было сражаться. Но тут в устье Тибра на десантных галерах с откидными трапами врываются парфяне. Они окружают войско Красса, и он гибнет, почти примерно в полном соответствии с историей пронзённый Парфянской Стрелой. Помпей понимает, что настала пора действовать по-новому. Это понимает и Спартак: они встречаются, и Спартак говорит о Риме как идее всеобщей свободы и справедливости. Помпей подписывает эдикт, согласно которому каждый раб Отныне Свободен — если, конечно, он продолжает выполнять свои социальные обязанности раба. Объединившись, Спартак и Помпей опрокидывают парфянского агрессора в море. Спартаку приносят вина и приводят женщину. Занавес.
Ампутантра и сперотоксикоз
— А так у меня всё нормально. — сообщил Истинному Учителю Истины (то есть мне) высокий статный юноша лет тридцати в скромной футболке. Как многие, он обратился ко мне за советом, как ограничить потребление пива — и, как многие, не удержался и начал мне проповедовать.
— Я по образованию биолог, — объяснил юноша. — И знаю, что наша жизнь — погоня за эндорфинами. Мы, конечно, не просто обезьяны. Мы информационные, меметические существа и можем выбирать, какие переживания испытывать. Но единственным критерием всё равно остаются положительные эмоции. Вот от чего мне хорошо — то я и делаю. А сейчас, в двадцать первом веке, можно в принципе испытывать только положительные эмоции — если жить уравновешенно, без истерики.
— Вот как? — переспросил я, тайком доставая из шкафа новый посох взмен сломанного о вчерашнего пациента.
— Да. — оживлённо подтвердил гость. — Всё это устаревшие формы: вопли, войны, конфликты. Это и в глобальном проявляется, и в личном. Традиционное государство с его репрессивным аппаратом устарело, и традиционная семья, где никто не уважает ничью свободу, тоже. Все эти сцены ревности, чувство собственничества. Это старо. Вот если моя девушка, например, с кем-то другим что-то будет делать, я за неё только порадуюсь, за то, что ей хорошо. Потому что я ее свободу уважаю, она не мешает мне. Так что можно жить без надрыва и без воплей. Просто надо осознанно избегать ситуаций, от которых может стать больно. Понимаете? Это как тантра…
— Но ведь все большие дела чреваты риском больших поражений, голубчик. — удивился я.
— А у не нужно иметь болезненных амбиций. — парировал юноша. — У меня нет мании величия, например…
На этом месте я всё понял и, примерившись, нанёс снайперский удар посохом. В искрах и радугах гость увидел собственного прапрапрадеда, только что водрузившего знамя над турецким укреплением в Плевне. И пока мой гость, запинаясь, отчитывался перед великолепным усатым пращуром, занятым серьёзным бизнесом по освобождению Болгарии, — я закурил и задумался.
Гость, подобно многим современникам, был инфицирован лжеучением, для которого проф. Инъязов придумал членовредительский термин "ампутантра". Название это говорит само за себя. До истерики боясь, что от слишком калорийных кусков реальности у них что-нибудь заболит, ампутантристы превращают себя в экзистенциальных веганов, питаясь впроголодь и только тем, что само упало поблизости — в надежде на то, что это ничьё. Свою глубинную запуганность они при этом выдают за Отсутствие Амбиций, а боязнь стать главными героями чьих-то сердец и понести соответствующую кару за провал — за Уважение Чужой Свободы.