Хроника царствования Карла IX, стр. 29

ГЛАВА XV

В ТЕМНОТЕ

На ближайшей церкви пробило четыре часа.

– Боже! Четыре часа! Я едва успею вернуться домой, пока не рассвело.

– Бессердечная! Вы меня покидаете?

– Так надо. Мы скоро увидимся.

– Увидимся! Дорогая графиня! Ведь я же вас не видел!

– Ах, какой вы еще ребенок! Бросьте свою графиню. Я донья Мария. При свете вы удостоверитесь, что я не та, за кого вы меня принимаете.

– Где дверь? Я сейчас позову…

– Никого не надо звать. Пустите меня, Бернардо. Я знаю эту комнату, я сейчас найду огниво.

– Осторожней! Не наступите на битое стекло. Вы вчера устроили разгром.

– Пустите!

– Нашли?

– Ах, это мой корсет! Матерь божья! Что же мне делать? Я все шнурки перерезала вашим кинжалом.

– Надо попросить у старухи.

– Лежите, я сама. Adios, querido Bernardo! [51]

Дверь отворилась и тут же захлопнулась. За дверью тотчас послышался веселый смех. Мержи понял, что добыча от него ускользнула. Он попробовал пуститься в погоню, но в темноте натыкался на кресла, запутывался то в платьях, то в занавесках и так и не нашел двери. Внезапно дверь отворилась, и кто-то вошел с потайным фонарем в руке. Мержи, недолго думая, сдавил вошедшую женщину в объятиях.

– Что? Попались? Теперь я вас не выпущу! – воскликнул он и нежно поцеловал ее.

– Оставьте, господин де Мержи! – сказал кто-то грубым голосом. – Вы меня задушите.

Мержи узнал по голосу старуху.

– Чтоб вас черт подрал! – крикнул он, молча оделся, забрал свое оружие, плащ и вышел из дому с таким чувством, точно он пил отменную малагу, а затем по недосмотру слуги влил в себя стакан противоцинготной настойки из той бутылки, которую когда-то давно поставили в погреб и забыли.

Дома Бернар не откровенничал со своим братом. Он только сказал, что это была, насколько он мог судить в темноте, дивной красоты испанка, но своими подозрениями относительно того, кто она такая, поделиться не захотел.

ГЛАВА XVI

ПРИЗНАНИЕ

Два дня он не получал от мнимой испанки никаких известий. На третий день братья узнали, что г-жа де Тюржи накануне приехала в Париж и сегодня не преминет поехать на поклон к королеве-матери. Они поспешили в Лувр и встретились с ней в галерее – она разговаривала с окружавшими ее дамами. При виде Бернара она нимало не смутилась. Даже легкая краска не покрыла ее, как всегда, бледных щек. Заметив его, она, как старому знакомому, кивнула ему головой, поздоровалась, а затем нагнулась к его уху и зашептала:

– Надеюсь, теперь ваше гугенотское упрямство сломлено? Чтобы вас обратить, понадобилось чудо.

– То есть?

– А разве вы не испытали на самом себе чудотворную силу святыни?

Бернар недоверчиво усмехнулся.

– Мне придали силы и ловкости воспоминание о прелестной ручке, которая дала мне ладанку, и любовь, которую она во мне пробудила.

Графиня засмеялась и погрозила ему пальцем.

– Вы забываетесь, господин корнет! Разве можно со мной так говорить?

Она сняла перчатку и поправила волосы; Бернар между тем впился глазами в ее руку, а потом заглянул в живые, смотревшие на него почти сердито глаза очаровательной графини. Изумленный вид молодого человека вызвал у нее взрыв хохота.

– Что вы смеетесь?

– А что вы на меня так удивленно смотрите?

– Извините, но последние дни я только и делаю, что даюсь диву.

– Да что вы! Любопытно! Расскажите же нам хоть об одном из удивительных происшествий, которые случаются с вами на каждом шагу.

– Сейчас и в этом месте я вам рассказывать о них не стану. А кроме того, я запомнил испанский девиз, которому меня научили назад тому три дня.

– Какой девиз?

– Он состоит из одного слова: Callad.

– Что же это значит?

– Как? Вы не знаете испанского языка? – глядя на нее в упор, спросил Бернар.

Графиня, однако, выдержала испытание – она притворилась, что не постигает скрытого смысла его слов, и молодой человек, глядевший ей прямо в глаза, в конце концов под взглядом той, кому он бросал вызов, принужден был потупить взор.

– В детстве я знала несколько слов по-испански, а теперь, наверно, забыла, – совершенно спокойным тоном отвечала она. – Поэтому, если хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мной по-французски. Ну так что же это за девиз?

– Он советует быть молчаливым, сударыня.

– Вот бы нашим молодым придворным взять себе такой девиз, но только с условием, что они станут претворять его в жизнь. Однако вы человек сведущий, господин де Мержи! У кого вы учились испанскому языку? Верно уж, у какой-нибудь дамы?

Мержи взглянул на нее с нежной улыбкой.

– Я знаю по-испански всего лишь несколько слов, – тихо сказал он, – в моей памяти их запечатлела любовь.

– Любовь? – насмешливо переспросила графиня.

Она говорила громко, и при слове «любовь» дамы вопросительно поглядели в ее сторону. Мержи был слегка задет насмешливым ее тоном, такое обхождение с ним его коробило; он вынул из кармана полученную накануне записку на испанском языке и протянул ее графине.

– Я уверен, что вы не менее сведущи, чем я, – сказал он, – уж такой-то испанский язык вам нетрудно будет понять.

Диана де Тюржи схватила записку, прочла, а может быть, только сделала вид, что прочла, и, залившись хохотом, передала даме, которая была к ней ближе всех.

– Вот, госпожа де Шатовье, прочтите эту любовную записку, – господин де Мержи недавно получил ее от своей возлюбленной и намерен, по его словам, подарить ее мне. Любопытней всего, что почерк мне знаком.

– В этом я не сомневаюсь, – довольно насмешливо, однако не повышая голоса, заметил Мержи.

Госпожа де Шатовье прочла записку, засмеялась и передала одному из кавалеров, тот передал другому, и скоро во всей галерее не осталось человека, который не знал бы, что к Мержи неравнодушна какая-то испанка.

Когда взрывы хохота стали ослабевать, графиня насмешливым тоном спросила Мержи, красива ли та особа, которая написала ему записку.

– По чести, сударыня, она не уступает вам.

– Боже! Что я слышу! Вы ее, наверно, видели ночью, я же ее отлично знаю… Ну что ж, вас можно поздравить.

И она засмеялась еще громче.

– Прелесть моя! – обратилась к ней Шатовье. – Скажите, как зовут эту счастливицу испанку, которой удалось завладеть сердцем господина де Мержи?

– Я назову ее имя, но пусть сначала господин де Мержи скажет при всех этих дамах, видел ли он свою возлюбленную при дневном свете.

На Мержи нельзя было смотреть без улыбки: он чувствовал себя крайне неловко, лицо его выражало попеременно то замешательство, то досаду. Он молчал.

– Ну хорошо, довольно тайн, – молвила графиня. – Записку эту написала сеньора донья Мария Родригес. Ее почерк я знаю не хуже, чем почерк моего отца.

– Мария Родригес! – воскликнули дамы и опять расхохотались.

Марии Родригес перевалило за пятьдесят. В Мадриде она была дуэньей. Каким ветром ее занесло во Францию и за какие заслуги Маргарита Валуа взяла ее ко двору, остается загадкой. Быть может, Маргарита держала около себя это чудище, чтобы при сопоставлении резче означились ее прелести, – так художники писали красавицу вместе с уродливым карликом. В Лувре Родригес смешила всех придворных дам чванным видом и старомодностью нарядов.

Мержи внутренне содрогнулся. Он видел дуэнью и сейчас, к ужасу своему, вспомнил, что дама в маске назвала себя доньей Марией. У него все поплыло перед глазами. Он окончательно растерялся, а смех кругом становился все неудержимее.