Великий Гусляр, стр. 375
— Но сделайте что-нибудь, профессор! — умолял Никита. — Верните мне любовь.
— И он снова над ней надругается, — сказала Рашель.
Она увидела на книжной полке втиснутого между книг плюшевого медвежонка. Когда-то его подарила Минцу внучка Удалова.
Рашель сняла медвежонка, посадила его на диван, рядом поставила стакан и стала поить медвежонка водкой. Так она играла в куклы.
— Да, — вздохнул Минц. — Процесс с ускорением.
Он принялся подсчитывать, загибая пальцы:
— Вы ее взяли из детского садика, когда ей было…
— Ей было пять лет. Через три года ей стало двадцать.
— Ах ты, мой ребеночек, — ворковала тетя Рашель, гладя медвежонка.
— Дальше процесс пошел еще быстрее, — вздохнул Минц.
— Два с половиной года она набирала лет по десять в год. Ей не так еще много…
— Но мне всего тридцать пять! — рассердился Никита. — К тому же она совершенно не соблюдала диету. А я не могу ее разлюбить… верните нам счастье!
— Это липовое счастье, — заявил Минц. — Это ворованное счастье. Это наказание, а не счастье. Вы вели себя как старый сластолюбец, который в семьдесят лет соблазняет двадцатилетнюю девицу.
— Мне было тридцать! В самом расцвете!
— Ах, не говорите! А ей было семь или восемь. Педофил проклятый!
Последние слова вырвались у Минца нечаянно. Он себе никогда раньше ничего подобного не позволял.
— Но она же не виновата! — вдруг нашел аргумент сластолюбец.
— Вот именно, — сказал Минц.
Он задумался.
Рашель напевала колыбельную мишке, а Никита тем временем принялся излагать иные беды своего преступного семейства. Оказывается, через два года успешных выступлений в команде «Грассхопперс» его сынок-футболист достиг сорокалетнего возраста и потерял скорость бега и умение бить по воротам с лету. Шахматист-вундеркинд перестал быть вундеркиндом, а старший лейтенант по интендантской части, великий пройдоха по части строительства коттеджей для командования, за два года докатился до пенсии, хотя по документам ему было чуть больше двадцати. А в армии с этим строго. Не сдал зачета по физкультуре — уходи в запас.
Что стало с балериной в Пермском театре — страшно подумать!
И все это, захлебываясь скупой слезой, Никита рассказал упрямо молчавшему Минцу.
Ему казалось даже, что за время разговора на лице у Рашели прибавилось морщин. Ужас сковал его внутренности.
— Ложитесь спать, — сказал он. — Я разделяю с вами вину. Недаром я прекратил разработки в этом направлении. Мы с вами чуть не погубили человечество.
— А выпить? — спросила Рашель.
— А выпить не будет, — сказал Минц. — Из-за выпить у вас процесс ускоряется.
— Вы вернете ей молодость? — спросил Никита.
— В какой, простите, возраст? — удивился Минц.
— Желательно, чтобы ей стало лет шестнадцать-семнадцать.
— Таких, как вы, только могила исправит, — заметил Минц. — Я могу лишь вернуть организм в нужное русло. Отныне Раиса будет стареть обычными темпами.
— А вот так дело не пойдет! — рассердился Никита. — Я буду жаловаться.
— Кому и на что?
— Найдем кому и на что, — пригрозил Никита. — У нас тоже не без крыши.
— Эх, дитя порока! — сказал Минц. — Завтра увидимся.
Больше они не увиделись.
Назавтра в номере полулюкс, который Никита Блестящий занимал вместе с девушкой по имени Рашель де Грие, был обнаружен его холодный труп со смертельными следами женских ногтей на свернутой шее.
Самой гражданки де Грие так и не отыскали, хотя дело взял на контроль начальник городской милиции.
Минц тоже не нашел девушку, хотя ему было интересно ее отыскать, чтобы спасти от скорой старости.
Своего друга Сашу Грубина Лев Христофорович отправил в Пермь. В Перми тот отыскал безутешную вдову Жанну Блестящую и вручил ей заветный пузырек, который превращал ее подопечных вундеркиндов в нормальных людей, хотя и с опозданием. Ведь всем им было уже за сорок, и были они старше своей приемной мамы.
Даже в таком виде они отыскали в жизни пристойные уголки, потому что все были людьми талантливыми или способными. Весь день они трудятся, а вечерами порой играют в кубики или куклы и плачут по маме и папе.
Говорят (а это дело будущего), в 2005 году на могиле Никиты Блестящего найдут иссохшее тело высокой старухи без документов. Почему она пришла помирать на забытую могилу, никто не догадается.
На могильной плите, поставленной совестливым Львом Христофоровичем за собственные деньги, под выбитой надписью «Н. Б. Блестящий» кто-то напишет мелом, неровно и крупно:
ТВОЯ РАШЕЛЬ…
Жертва вторжения
Порой мне представляется, что ты, читатель, уже знаком со всеми обитателями города Великий Гусляр, хотя этого быть не может. Там живет несколько тысяч различных людей, и даже в ЗАГСе нет ветерана, который всех бы упомнил. Другое дело — обыденное существование. Сколько раз нам приходилось слышать: «Да меня там любая собака знает!» Либо: «Да я там любую собаку знаю!»
Это элементарное преувеличение. Просто человек обычно идет на службу или в школу по одной и той же дороге, встречает на ней одних и тех же соседей и сослуживцев, да и на службе ему показывают те же самые лица. Вот ему и кажется, что он каждую собаку знает.
Хотя что касается Лукерьи Маратовны, оснований для подобного заявления у нее было больше, чем у иных. Она была сестрой по уходу. Ставила банки, делала уколы, наблюдала завершение жизни достойных людей и просто граждан. Ей приходилось принимать последний вздох, а раза три — и первый, если роженица опорожнялась, не добравшись до роддома.
Лукерья Маратовна — женщина средних лет, склонная к полноте, но именно склонная, не более. То есть многим мужчинам хочется ущипнуть ее за выпуклости. Но лицо ее не является предметом красоты — обыкновенное лицо с полными розовыми щеками, небольшим пухлым ртом, крутым подбородком, а глаза у нее небольшие, карие и настойчивые.
Лукерья Маратовна недовольна своим именем-отчеством, потому что она — жертва эпохи. Дедушка ее был членом партии ворошиловского призыва. Когда жена родила ему первенца, он как раз изучал в сети партпросвещения трагическую гибель трибуна Французской революции прогрессивного журналиста Марата, которого увидела в ванной одна аристократка, и это зрелище так повлияло на ее неуравновешенную психику, что она выхватила кинжал (аристократки редко ходят без кинжалов) и вонзила в Марата, отчего он умер. Папа Лукерьи получил имя французского журналиста, а Лукерье теперь никуда не деться от такого отчества.
Имя Лукерье тоже не нравилось. Но оно явилось следствием папиного разочарования в дедушкиных идеалах и его стремления вернуться к народу. Вернулся он к нему через доченьку Лушку.
Лукерью в школе дразнили, в детском саду дразнили, в медучилище дразнили, и даже будущий муж Ромочка — гвоздь ему в поясницу! — так умел произнести это имя, что хотелось под землю провалиться.
Теперь же, по прошествии двадцати лет брака, этот самый муж Ромочка хоть и сохранил видимость сорокалетнего мужика, стал внутри совершенным пустотелом. Ни желаний, ни стремлений, а уж о мужских достоинствах давайте не будем говорить.
Он пребывал на небольшом чиновничьем месте, что-то куда-то перекладывал. Ему даже взяток не давали, потому что он был бессилен не только поспособствовать, но и помешать.
Лукерья трудилась — и уколы делала, и по домам ходила, и массажировала, только иголки втыкать не научилась — пальцы на концах толстоваты.
К тому же Ромочка любил посидеть в пивной, балакая с такими же, как он, недоделками, все больше о футболе и иногда о политике, если надо было конструктивно покритиковать евреев или американских империалистов, которые чуть что — сразу бомбить! Мы бы и сами рады, да не всегда выходит.
Лукерья пробовала завести любовника, ей удавалось это на раз, если на загородном пикнике или дачной вылазке, но ничего постоянного. И сама не красавица, а вокруг слишком много знакомых, огласки, шума, сплетен. К этому она была не готова. И у Лукерьи была мечта — найти любовника постоянного, с мужскими достоинствами, одинокого, с квартирой и нуждающегося в каких-нибудь не очень серьезных уколах каждый день. Она бы ему и постирать могла, и погладить, и приготовить чего-нибудь вкусненького, как мама учила. Но нет в Гусляре такого идеала!