Вчера будет война, стр. 75
… Генерал Хубе поднял руку. Одну. Оставалось надеяться, что иваны правильно поймут его жест. Русские танкисты и русские десантники обнималисъ среди закопченной брони. Он не смог проломить позиции большевиков и потерял почти все свои машины в результате внезапного флангового удара. Все было напрасно… Зря вермахт пошел в Россию, зря фюрер рвался к Москве, невзирая на осторожность, зря он, Хубе, лично возглавил атаку. Все было зря.
… Тяжелый паровоз стронул звякнувший буферами состав. Закрытые тентом самоходки поплыли мимо платформ, мимо водозаборной башни, мимо семафора. Зеленая улица открыта, к утру они будут в Конотопе. Маршрут, что называется, наезженный – сколько таких вот составов перетаскала лучшая паровозная бригада Харьковского депо за две недели – шесть или семь? Машинист сбился со счета, да это и неважно. Пускай начальство считает.
… Капитан Мунтяну докурил сигару и бросил окурок в снег. Поднял воротник шинели и зашагал в землянку, ежась на холодном влажном днепровском ветру. В двух километрах северо-восточнее матерящиеся саперы на руках тащили к свинцовой незамерзающей воде лодки и понтоны. Декабрьская ночь длинна, но времени было в обрез. Надо было успеть. Успеть во что бы то ни стало.
… Первый торпедоносец оторвался от палубы и начал тяжело карабкаться в декабрьское небо. Адмирал Нагумо провожал взглядом взлетающие самолеты. Он был уверен в успехе. Точный расчет и самурайский дух сломят сопротивление гайдзинов и обеспечат великое будущее народам Азии под мудрым руководством сынов Аматерасу. Тэнно хэика банзай!
… Стоявший на коленях перед лежащим в подмосковной рощице телом фельдшер снял шапку и вытер рукавом ватника закопченный лоб.
ЭПИЛОГ
Город Москва, 12 июля 1948 года
Тридцать первого марта отец был весел, много шутил. Из Тюратама приехал Яков, с Дальнего Востока – Артем. Сидели весь вечер, немного ели, немного пили. Засиделись за полночь. Когда пробило двенадцать, отец совсем развеселился, ущипнул меня за щеку, как в детстве. «А ведь сегодня – день дурака! Сегодня все дураки! А я умный! Обманул! Всех обманул! Даже ее обманул!» – Я так и не поняла, что и кого он имел в виду. Ночью я вышла в коридор и увидела свет под дверью его комнаты. Заглянула внутрь. Отец сидел перед камином и, листочек за листочком, кидал в огонь бумаги из какой-то папки. Я испугалась – отец не любил, когда за ним подсматривали. Но он заметил меня и сказал непривычно-ласково: «Иди спать, Светик. Это тебе знать не нужно. Это никому знать не нужно». Я тихо закрыла дверь и ушла. Утром первого апреля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года я переборола себя и вошла к отцу в комнату. Он лежал на постели, спокойный, со скрещенными на груди руками.
Должно быть, слухи о том, что русские умеют и не стесняются управлять погодой, не лишены оснований. Еще вчера с полудня моросил противный мелкий дождь, а сегодня с утра небо сияло первозданной голубизной, которую накрест пересекали инверсионные следы.
Гостиницы иностранным журналистам, видимо, специально отвели на юго-западе Москвы, чтобы, проезжая до центра города, они могли оценить масштаб строек – и что уже было сделано, и что делалось прямо сейчас. Краны вонзались в торжествующую синеву, колонны грузовиков, подобно муравьям, сновали туда-сюда с поддонами кирпича, оконными рамами, панелями перекрытий. Конечно, до пробок Лондона или Нью-Йорка русским было далеко – но Джереми Херц из «Вашингтон Пост» предлагал пари всем и каждому, что через каких-нибудь двадцать лет в Москве будет не протолкнуться.
Такси выскочило на Октябрьскую площадь (всезнающий Херц утверждал, что раньше площадь именовалась Калужской) и покатило по улице Димитрова (Якиманка – опять-таки по сведениям американца). Здесь, в центре, раны войны были уже залечены. На месте разрушенных до основания купеческих особняков высились монументальные здания – попроще, чем довоенный ампир улицы Горького, но вполне достойные не самых окраинных районов Большого Яблока, по мнению Майкла Коэна из «Ньюсуика».
Пролетев мимо серой громады «Дома на набережной», такси влетело на Большой Каменный мост.
– Тут было наше посольство, – Артур Дженнингс, пожилой джентльмен из «Таймс», славился в сообществе иностранных журналистов Москвы как своей сонливостью (следствие полученной во время бомбежки Лондона контузии), так и способностью просыпаться в самый, по мнению коллег, неподходящий момент. По крайней мере, ни одна сенсация в радиусе досягаемости его фотоаппарата еще не уходила незафиксированной.
– Иногда я думаю, что вовсе не немцы разнесли его на клочки. Знаете, Сталина всегда злило гнездо «проклятых империалистов» прямо напротив его кабинета. Так что я не удивлюсь, если русские не пожалели пару грузовиков динамита, чтобы под шумок подарить своему премьеру маленькую радость. Я жалею, что в момент, когда посольство взлетело на воздух, находился в Мурманске.
Все засмеялись, кроме водителя. Возможно, он и был агентом ГеПеУ, знающим английский по должности, но виду не подал.
Стены Кремля, освобожденные от земляных насыпей, больше не напоминали своей беззубостью рот нищей старухи. Разве что треть зубцов немного отличалась по тону от остальной стены, впрочем, со временем разница обещала сойти на нет. Правда, башни, лишенные островерхих шатров, потеряли свою восточную экзотику и почти не отличались от башен обычных европейских замков. Именно поэтому никто не хотел заключать с Херцем пари на то, что русские, дай им время, восстановят башни в прежнем виде – все были уверены в этом и так.
Слева от моста буравила небо целая пачка кранов. Что русские собирались строить на месте знаменитого «Форта Сталин», пока не знал никто, то ли восстанавливали собор, то ли возобновили стройку «Palace of Soviets». Вот тут основание для пари было – Коэн ставил на собор, упирая на символизм, Херц – на дворец, упирая на символизм же. Дело явно шло к тому, что кто-то из них в ближайшее время станет на десяток долларов богаче, а кто-то беднее на ту же сумму.
Около сверкающего новой крышей и свежей краской Манежа такси остановилось – движение по площади было закрыто. Таксист выписал квитанцию, несмотря на дежурные возражения, отсчитал сдачу. Всю мелочь у Херца выкупил Коэн – его сын коллекционировал экзотические монетки. Дженнингс выбрался из машины последним, стремительная «Победа» с прогазовочкой рванула с места и влилась в поток.
Через площадь к мосту Кутафьей башни шел народ – мужчины в пиджаках и военной форме, женщины в ситцевых платьях и военной форме же. Коэн заметил, что снимки русских женщин «in uniform» – а кое-кто из них имел на погонах по два просвета, Коэн клялся, что видел даже женщину-генерала, – будут настоящей красной тряпкой для американских феминисток. Херц пошутил, что говорить о красных тряпках в самом логове коммунистов небезопасно.
Дженнингс смотрел на стоящие рядами танки – те самые, со вчерашнего парада. Он помнил и берлинский парад сорок четвертого, где приземистые стремительные «Forty-Three» – русские танкисты, как ему сказали, называли их «крокодилами», произвели фурор среди военных миссий союзников. Рядом стояли довершившие тогда моральный разгром тяжелые «Сталины» – впрочем, союзникам пришлось легче, чем немцам до того – для них разгром был только моральным.
На этот раз русские выставили кое-что новенькое – помимо шести– и восьмидюймовых гаубиц на тяжелых шасси, чуть поодаль стояли зенитные спарки и меньшего калибра счетверенки, тяжелые бронетранспортеры, из распахнутых и на всякий случай зафиксированных люков которых доносился детский гомон: «По фашистским гадам – ого-о-онь!» Чуть дальше, уже за легкими заграждениями, на дощатых постаментах, расположились прошедшие вчера косяком над Красной площадью ноздрястые реактивные «МиГи» и тяжелые «Ильюшины»