Карьера Никодима Дызмы, стр. 19
— Разумеется! — воскликнула Пшеленская.
— Мне тоже так кажется, — вставил Дызма, с недоверием глядя на Кшепицкого. Вспыхивающие в продолговатых глазах огоньки, постоянная игра мускулов на лице, острый профиль — все это производило впечатление настороженности, постоянной готовности к контрудару. Кшепицкий облизал кончиком языка верхнюю губу и добавил:
— Самое главное — отобрать у него Коборово. И тут начинаются трудности. Юридически его владелицей является пани Нина, а она на это не пойдет.
— Да, надо думать, не пойдет… — согласился Дызма.
— Поэтому, — продолжал Кшепицкий, — у нас остается единственный выход: Жорж должен подать на Куницкого прокурору жалобу, в которой будет выдвинуто обвинение, что Куницкий заставил его сестру дать ложные показания…
— Гм…
— Выдвинуть такое обвинение Жорж сможет лишь тогда, когда будет признан правоспособным. Поэтому следует добиться от судебных властей разрешения вторично исследовать психическое состояние Жоржа! Я советовался с адвокатом. Тот говорит, что такое переосвидетельствование в принципе допустимо. Надо только, чтобы об этом попросил кто-нибудь из родственников Жоржа.
— Я — ни за что на свете! — запротестовала Пшеленская. — Ни за что! Хватит с меня неприятностей. Только мне недоставало, чтоб мое имя трепали в газетах…
— Прекрасно, пани Фина, — ответил Кшепицкий, которого этот разговор начал раздражать. — Значит, вы считаете, что это сможет сделать Нина?
— Нет, — заявил Дызма, — Нина пальцем не шевельнет.
— А у Жоржа больше нет родственников, — заметил Кшепицкий и поднял вверх указательный палец с непомерно длинным и холеным ногтем.
— Все равно не буду вмешиваться в это дело… Все равно…
Лицо у Кшепицкого сделалось злым.
— Ладно, — сказал он сухо. — Значит, не о чем говорить. Тем самым вы поставили крест на тех сорока тысячах, которые Жорж должен вам и мне, и крест на замужестве Бибы Хульчицкой.
Наступило молчание.
— Жаль только, — добавил Кшепицкий, — что нам пришлось побеспокоить пана Дызму.
— Не могу, право, не могу! — упорствовала Пшеленская.
— Не горит! — заявил, подумав, Никодим. — Можно и отложить дело.
— А тем временем найдется какой-нибудь выход, — добавила с облегчением пани Пшеленская.
Кшепицкий вскочил.
— Тем временем, тем временем! А тем временем мне нужны деньги до зарезу!..
— Я постараюсь что-нибудь найти для вас, — промямлила в нерешительности Пшеленская.
— Ах, опять каких-нибудь пятьсот или тысячу злотых! — махнул рукой Кшепицкий.
Пшеленская покраснела.
— Может быть, отложим этот разговор до другого раза. Не думаю, чтоб это интересовало пана Дызму.
— Извините, — буркнул Кшепицкий.
— Разрешите еще кофе?
Разлив по чашкам кофе, Пшеленская заявила:
— Может быть, вы, пан Дызма, сможете повлиять на Нину? Если она терпеть не может мужа… Пан Дызма похож на человека, который умеет одолевать любые преграды, влиять на любой характер…
— Конечно, но какая ему выгода, — не без цинизма заметил Кшепицкий.
— Но, Зызя, — возразила Пшеленская, — пан Дызма — друг Жоржа, не правда ли? А этого, я полагаю, достаточно.
Кшепицкий скривился и хрустнул костяшками пальцев.
— Будем откровенны… Я не верю в платонические комбинации. Извините меня, уважаемый пан Никодим, не верю! Я полагаю, что и вы, как человек… гм… практический… Спрошу прямо: обещал вам Жорж какие-нибудь выгоды?
— То есть как? — не понял Дызма.
— Обещал ли какие-нибудь выгоды?
— Обещал мне заплатить, что ли?
Пшеленская, опасаясь, как бы Дызма не обиделся, стала извиняться, объяснять, что Кшепицкий совсем не то имел в виду, что Дызма не должен истолковывать его слова в худую сторону, и так далее и так далее. Впрочем, сам обидчик внезапно спохватился и пояснил, что имел в виду расходы, которые, быть может, придется сделать Дызме в связи с процессом Жоржа.
Видя, что дело не клеится, Пшеленская предложила отложить окончательный разговор и, узнав, что Дызма пробудет в Варшаве по крайней мере недели две, пригласила его на бридж в ближайший вторник. Дызма отказался, заявив, что в бридж играть не умеет, но согласился прийти, когда его заверили, что играть в карты не обязательно.
— Будет двадцать — тридцать человек, — убеждала его Пшеленская, — среди них вы найдете знакомых: у меня бывают генерал Ружановский, министр Яшунский, председатель Гродзицкий, вице-министр Уляницкий…
— А полковник Вареда? — пришло в голову Дызме.
— Прежде бывал. Вы с ним знакомы?
— Да, это мой друг, — небрежно обронил Никодим.
— В таком случае постараюсь, чтобы и он был. Очень дельный человек, если не ошибаюсь, в прекрасных отношениях с прокурором Важиком. А тот, помнится мне, женат на первой жене Вареды…
— Да, да, — подтвердил со смехом Кшепицкий, — на урожденной Гамельбейн, а Важик в нашем деле может сыграть важную роль.
Дызма стал прощаться с Пшеленской, поднялся и Кшепицкий, заявив, что и ему пора, — его ждет поездка в Мокотов.
— Я довезу вас, — предложил Дызма, — моя машина стоит у ворот.
Пшеленская пыталась удержать Кшепицкого, но тот отказался наотрез.
— Нет, не могу. Приду ужинать. До вечера!
Пани Пшеленская — ваша родственница? — спросил уже на улице Дызма.
— Нет, просто старая знакомая. Я был в дружбе с ее мужем.
— Разве мужа пани Пшеленской нет в живых?
— Живет, — ответил, щуря глаза, Кшепицкий, — живет, только не знаю с кем. Прохлаждается за границей. Ну и автомобильчик! Первый сорт! Много бензина пожирает?
— Тридцать литров с лишним, — ответил с улыбкой шофер и захлопнул дверцы.
— Недурно иметь такую машину, — заметил Кшепицкий.
По дороге Кшепицкий говорил о делах, за которые ему предстоит приняться, если он получит деньги. Из молчания собеседника Кшепицкий заключил, что Дызма — человек хитрый и осторожный.
Когда наконец у Политехнического института он вышел, шофер сказал, повернувшись к Дызме:
— Этого пана я знаю — Кшепицкий. Держал конюшню скаковых лошадей, но ему не повезло.
— Тертый калач, а?
— Ого-го, — покрутил головой шофер.
ГЛАВА 7
Это был просторный кабинет в стиле Луи-Филиппа, с высокими окнами от потолка до пола, с темно-зелеными обоями.
За массивным письменным столом, подперев руками голову, сидел министр Яшунский и вот уже почти час прислушивался к тому, что бубнит чиновник, делающий доклад о положении в сельском хозяйстве.
По временам чиновник откладывал в сторону блокнот и, достав из пухлого портфеля газетные вырезки, читал выдержки из статей, где вперемежку с цифрами неустанно повторялись слова: «экспорт», «центнер», «пшеница», «катастрофическое положение».
Доклад был, должно быть, не из веселых, потому что на лбу у министра легла глубокая складка. Она не исчезла даже тогда, когда губы сложились в улыбку и он поблагодарил своего подчиненного за ясный, тщательно продуманный доклад.
Вернувшись из-за границы, Яшунский застал дела в угрожающем положении. Трудности, с которыми столкнулось сельское хозяйство, перспективы огромного урожая вызвали бешеные атаки со стороны оппозиционной прессы; даже близкие к правительству газеты стали брюзжать, выражая неудовольствие.
Из разговоров с коллегами Яшунский сделал вывод, что его положение сильно поколебалось и отставка его была бы встречена всеми министрами с облегчением. Прямо ему об этом не сказали, отнюдь нет. Но дали понять, что предстоит найти козла отпущения, которого принесут в жертву в связи с ошибочной экономической политикой правительства. Премьер сделал кислую физиономию и недвусмысленно заявил, что в нынешней ситуации отставка всего кабинета была бы невозможна, надо спасаться частичной реконструкцией.
Сомнений не было — тут поработал Терковский, который имел на премьера немалое влияние.
Развязка близилась, и нужно было принять окончательное решение. Но Яшунский откладывал его, желая предварительно посоветоваться со своим заместителем, вице-министром Уляницким.