Орден куртуазных маньеристов (Сборник), стр. 33

Мужья. Опус № 4.

("Рокировка")

Андрею Добрынину

Я не хотел побоев и расправы,

я не хотел идти тропой войны,

считая, что невинные забавы

оплачиваться кровью не должны.

Я одевался. Нежная подруга

с одра любви шептала: "Ты придёшь?"

Но грозный крик вошедшего супруга

поверг её в паническую дрожь.

Он закричал: "Убью! Убью гадюку!" -

и вытащил откуда-то топор.

Как Пушкин бы сказал, живую муку

отобразил её смятенный взор.

Муж ринулся к одру. Еще немножко -

и не было б красавицы моей.

Но я успел ему подставить ножку -

и рухнул, как подкошенный, злодей.

Его башка окружность описала

и врезалась в аквариум в углу,

и рыбки цвета жёлтого металла

запрыгали по битому стеклу.

Облепленный растительностью водной,

промокший, с расцарапанным лицом,

муж поднялся и с яростью животной

заверещал: "Расправлюсь с подлецом!"

Его молниеносную атаку

остановил удар моей ноги -

я так в висок ударил забияку,

что тот едва не потерял мозги.

Я вспрыгнул на поверженное тело

и станцевал чечётку на груди -

там у бедняги что-то засвистело,

и хриплый голос молвил: "Пощади!"

Я усмехнулся, на паркет спустился,

щелчком стряхнул пылинку с рукава,

затем у телефона примостился

и прокрутил две цифры, "О" и "2".

...Когда ушел милиции патруль,

лупя злодея в шею и живот,

по радио пел песню "Бибигуль"

любимый мой ансамбль "Бахыт-Компот".

Откланялся последним капитан,

завёрнутый топорик унося.

И, выгнув свой кошачий гибкий стан,

красавица спросила, чуть кося:

"Его посадят?" - Я ответил: "Да", -

и стал по ножке пальцами водить.

"А ты ещё придешь? Скажи, когда?" -

И я сказал: "Зачем мне уходить?"

Мужья. Опус № 5.

("Моя мораль")

От власти этого ничтожества

ты, без сомнения, устала.

Не заслонят его убожества

вагоны жёлтого металла.

Пусть он богат, как царь египетский,

пусть ты купаешься в мильонах,

а всё же я, оболтус липецкий,

милей тебе, о Синдрильона!

Да, ты была когда-то Золушкой,

теперь ты вроде бы принцесса.

Рассталась птица с вольной волюшкой,

сменяв на клетку ветви леса.

Но этот крошка Цахес гадостный,

увы, не принц из доброй сказки,

и потому-то ты так радостно

на раутах мне строишь глазки.

...Вчера пришло твоё послание -

я целовал скупые строки

и всё твердил, как заклинание:

"Мучитель мой в командировке".

Я по указанному адресу

явился ровно в семь пятнадцать.

Ты возопила: "Дево, радуйся!" -

и предложила "танго сбацать".

От слова "сбацать" я поморщился,

но слову "танго" улыбнулся

и, глядя, как твой бюст топорщился,

в стихию танца окунулся...

Очнулись мы уже счастливые,

на люстре мой жилет качался.

Победой лёгкой и красивою

заморский танец увенчался.

Как два соцветья экзотических,

передо мной вздымались груди,

как два тугих плода тропических

на крепко выкованном блюде.

Царил над шеей лебединою

округлый подбородок Будды,

а дальше губы - мёд с малиною,

Венерин нос, глаза Иуды...

О женщины, о тли ничтожные,

о ненасытные микробы!

Вы сотворите невозможное,

чтоб усладить свои утробы.

Сегодня вы судьбину хаете,

продаться мня за горстку злата,

а завтра в злате утопаете,

возжаждав грязного разврата,

возжаждав низости, падения,

мол, на, откушай, благодетель!..

Увы, пусты мои радения

за нравственность и добродетель.

Но отогнал я прочь сомнения,

и в тот же миг оставил ложе,

и на прощанье - шутка гения!

за мужа дал тебе по роже.

Моя промежность подгнивала

и попка склизкою была,

пока подгузники "Омфала"

маманя мне не принесла.

Теперь я гажу без опаски

по восемь-десять раз на дню,

и радостно сверкают глазки,

и я маманю не виню

за то, что сука, блядь такая,

ебётся, водку жрёт и спит.

Нет, я её не осуждаю!

Пускай, Господь её простит!

Теперь в подгузниках "Омфала"

и сух, и весел я, как чёрт,

и мне плевать на тонны кала

и плохо сделанный аборт.

Мольба к моей ручной мушке, заменяющей мне ловчего сокола

Мой предок, викинг краснорожий,

святому Невскому служил

и между дел сдирать одежи

с новогородских баб любил,

любил с посадской молодухой

забраться в чей-нибудь амбар,

любил и псу-тевтонцу в ухо

в честном бою влепить удар.

Но соколиную охоту

он отличал средь всех забав,

и был ему Кирюшка-сокол

любее брани и любав.

Итак, у предка был Кирюшка,

он с ним Краснова зверя брал.

А у меня - ручная мушка,

ее в пивбаре я поймал.

Она садится, словно кречет,

на мой подъятый к небу перст

и взгляды сумрачные мечет

на всё съедобное окрест.

То принесет мне пива кружку,

то сыру полтора кило.

Ах, мушка, дорогая мушка,

как мне с тобою повезло!

Я б почитал себя счастливцем

и жил бы - в ус себе не дул,

когда б в пяту моих амбиций

не вгрызся чувства тарантул.

Пленен я дивною Надавой,

но ... видит око - зуб неймёт.

Она сквозь жизнь проходит павой

и на любовь мою плюёт

Да, ей плевать с высокой горки

на мой магистерский титул,

ведь я не Пушкин и не Горький,

не Михалков и не Катулл.

Злой ураган страстей раскокал

все лампы на моём пути...

Ты, моя мушка, - ловчий сокол,

лети, родимая, лети!

Лети скорей к жестокосердой,

ока сейчас варенье ест

и лобызает морду смерда...

Лети скорей в её подъезд!

Ворвись как вихрь в её квартиру,

на смерда чайник опрокинь

и по лбу моего кумира

щипцами для орехов двинь,

Чтоб кровь из рассеченной брови

текла по шее и груди!

Ты чашку маленькую крови

из этой ранки нацеди

и мне на стол, мой сокол милый,

поставь скорее эту кровь,

чтоб ею я с безумной силой

излил в стихах свою любовь.