Синдром Фауста, стр. 58

Но его насмешка была не к месту, и надо было об этом ему намекнуть.

– Чарли, тебя, кажется, можно поздравить? – спросила я.

– С чем? – спросил он настороженно.

– Вернулась Селеста… Как вы назвали малышку?

– Роза, – низкой гитарной нотой провибрировал его голос.

– Я так и думала, – улыбнулась я. – Если родится еще и мальчик, он ведь будет обязательно Руди, правда?

РУДИ

Бангкок подавляет своей уродливой, какой-то варварской красотой. В нем несовместимо сплелись изящество старины и мускулистый напор современности. Многоцветные крыши пагод и бетонные кандалы транспортных развязок. Сумерки храмовой прохлады и электрическая сперма реклам. Бритоголовые монахи в ярких хитонах и малолетние проститутки обоих полов – рабы одряхлевшей западной похоти.

Столица конвейерного секса и подозрительных игорных домов подобно гигантскому удаву вызывает острое любопытство и загадочный страх. Нужда живет здесь за счет гениталий, а сыпь притонов жиреет на ввозимой валюте. Жуликоватые маклеры дурят туристов, а вчерашние крестьяне, продавая тело, спасают душу. Бензиновый чад заглушает запах специй, а небоскребы глобализации выдавливают наивные остатки старины.

– Это что, отель для коронованных особ? – придуриваясь, спросил я своих дам, когда такси остановилось.

По роскошному лобби бесшумно скользили служители. Их сиамские шапочки как две капли воды напоминали головной убор Железного Дровосека, а короткие, до колен, штаны – давнишних китайских рикш. Но вышколенные молоденькие портье были одеты в европейские костюмы и механически кланялись при первом же намеке на обращение. Когда они говорили между собой, казалось, щебечут птицы.

Софи окатила меня холодом взгляда, но ее подруга с удовольствием объяснила:

– Нет, в основном, – для богатых японцев. – Я кивнул. – Три номера рядом, – бросила она склонившейся в заученном поклоне девице за стойкой.

Я спал как сурок. Больше чем полсуток полета вымотали меня окончательно. А в девять утра раздался звонок.

– Руди, – разбудила меня Мишель, – пора вставать. Спускайтесь в лобби. Завтрак в ресторане только до десяти… Через полчаса – внизу, ладно?

Знакомство с дальневосточной экзотикой началось для меня с храмов. В прохладной, пьянящей благовониями тишине изумрудный Будда с филигранной мачтой из золота на голове сосредоточенно решал загадку мироздания. Под его взглядом глуше и в то же время пронзительней звучали удары гонга и непривычные звуки храмовой музыки.

Кажется, я понимаю, чем вызваны страх и неприязнь Дальнего Востока к европейским колонизаторам. Ни один готический собор не сравнится в своей ажурности с буддистскими пагодами. Никакой изыск – с витиеватостью местного вкуса. Кстати, – взмывающий ввысь контур Эйфелевой башни в Париже тоже появился на свет лишь через тридцать лет после того, как французы обосновались на индокитайском полуострове.

Европа еще писала на телячьей коже, а в Китае уже пользовались бумагой. Во дворцах Парижа и Лондона ели из керамической посуды, а тут в простых домах насквозь просвечивал изящный красавец фарфор. Разве не отсюда выкрали европейцы секрет производства шелка? И не здесь ли были изобретены порох и бумага? И вдруг – вся эта культура была объявлена примитивной?! Унижена и растоптана? И только потому, что, оседлав промышленную революцию, Европа вырвалась вперед? Ведь История могла сложиться и совсем иначе… И – более справедливо…

А через полчаса прогулки по городу мы обнаружили, что нас обчистили. И как – всех троих! Где это случилось? В любопытной толпе туристов? В одухотворенных сумерках храма? Возле одной из многочисленных палаток, продающих сувениры? Мои спутницы злились, но мне было смешно: хрупкая сказка в очередной раз обернулась грубым розыгрышем…

Вечером мы отправились в казино. Царящие в казино сумерки ничем не напоминают полумрак храмов. Над игорными столами ярко пылают задрапированные в стенах и на потолке светильники. Воздух напоен не благовониями, а острым настоем риска, надежды и глубинного страха. Мне казалось, не только я, но и мои спутницы обрели какую-то сверхчувствительность. Стало острее зрение, тоньше слух, ощутимей осязание.

Минут через десять к нам подошел крупный дородный европеец-распорядитель. Очки в золотой оправе, элегантный костюм, импозантные жесты и движения. Судя по акценту – должно быть – немец. Он провел нас по залу и помог выбрать стол.

– Вам должно повезти, – нервно шепнула Мишель, – вы – новичок.

И я, правда, выигрывал, но суммы были небольшими. Интересовал меня не столько выигрыш, сколько бесшумно и незримо мельтешащие вокруг волны азарта, бурлеск вызываемых им страстей. Такого количества электричества, которое скопилось здесь в воздухе, хватило бы на целую электростанцию.

Появилась приветливо улыбающаяся девица в мини-юбке с коктейлями на подносе. Я выпил, закружилась голова. Мочевые пузыри моих спутниц довольно быстро отозвались. Когда они вернулись из туалета, их глаза еще больше блестели адреналином авантюры. Если бы не я, они бы оставались здесь и после двух ночи тоже…

Я был настолько возбужден, что, едва вернувшись, сел за письмо к Чарли.

«Еще раз привет, дружище! Решил записывать для тебя все, что со мной происходит. Не знаю, зачем это нужно, поможет ли это понять симптомы моей болезни, и что ты со всеми этими записями сделаешь, но это уже твое дело.

Что касается меня, то я сижу сейчас в номере отеля, и не где-нибудь, а в Бангкоке, и отстукиваю тебе на ноутбуке свои впечатления. Боюсь, правда, тебе это покажется многословным и бессмысленным и ничем не поможет…

Пожалуйста, выясни, получил ли Боб Мортимер деньги. Я перевел их на днях из Швейцарии. А за тебя радуюсь всем сердцем. Ты ведь, как и я, начинаешь новую жизнь… Постой, там кто-то стучит в дверь…»

Когда я, натянув халат и повернув ручку замка, открыл дверь, то увидел Мишель.

– Удивлены?

– Если даже да, то приятно, – ответил я дежурной любезностью.

– Софи умаялась, а мне не спится…

– Бывает, – вздохнул я, – хотите что-нибудь выпить?

– Виски, – сказала она. – Бедолага! Всю жизнь в тисках условностей: это запрещено, того нельзя. Правила приличия требуют…

– Не очень приятно, – налил я в два бокала. – Лед? А как насчет лимона?

– Куча обязанностей и почти никакого удовольствия, – скорчила она гримасу. – Пока не нашли достойного жениха – блюди Самое Дорогое и Самое Чистое…

– Надеюсь, вы ей в этом помогаете? – заинтересовался я.

Мишель презрительно сморщилась:

– Не будьте больше циником, чем вы есть, Руди… – Мы помолчали. – Я – ее единственная отдушина. У нее ведь нет никого, кроме деда. А он не дает ей дохнуть. Сын и невестка погибли в автокатастрофе, когда Софи было двенадцать, а с наследниками в этой семье всегда было туго.

– Скажите, а идея так удачно выдоить его высочество принадлежала вам или мэтру Пачелли?

– Фи, – скорчила она шаловливую рожицу, – не демонстрируйте плохого воспитания…

– Я ведь, между прочим, рос не во дворце. Гувернеров и нянек у меня не было.

– Мы с вами одного поля ягоды, Руди. Я тоже – дитя неофициальной связи и, как и вы, вынуждена заботиться о себе сама.

– Что вы говорите?! Вот как?!

Она наставительно улыбалась:

– С Софи мы познакомились в колледже. Я была там инструктором по лыжам.

– Надеюсь, обороняя династические интересы, вы себя не обижаете…

– Руди, вы, кажется, забыли: если бы не этот финт со стариком, вы бы в лучшем случае получили свою долю в младенческом возрасте. А так вы еще можете наслаждаться.

– Я просто пытаюсь догадаться, сколько вам за это перепало, – рассмеялся я.

– Вы – привлекательный мужчина, Руди, хотя и пытаетесь ерничать. А я – не совсем лесбиянка.

– Готов ручаться, что это – единственное искреннее признание, которое вы себе за последнее время позволили.

– Заткнитесь, Руди! – закрыла она мне рот ладонью и потянулась к выключателю.