Повесть о Ладе, или Зачарованная княжна, стр. 39

Мне стало совсем паршиво.

– Домовушка! – позвал я.

Он не отзывался. Я внимательно оглядел потолок. Домовушка, принимая свою вторую (вернее, основную) форму, становился очень большим тараканом, и обычно, в какую бы щель он ни залез, усы его торчали наружу, выдавая его местопребывание. Но сейчас усов я не заметил. Может быть, оттого, что на глаза мне навернулись слезы раскаяния.

– Домовушечка! – взревел я. – Прости меня, подлеца! Я больше не буду!..

…Честно говоря, так, как я рыдал в этот день, я не рыдал со счастливых младенческих лет, когда меня обижал и ломал мои игрушки соседский Вовка.

Я захлебывался плачем. Я истекал слезами и соплями. Я кашлял, рыдая, и икал, кашляя. Короче говоря, со мной случилась истерика.

Конечно, Домовушка не смог усидеть на месте. Он вернулся в привычное состояние лохматого-волосатого в ветхой телогрейке. Он поил меня водичкой, что сделать было трудно, потому что коты не умеют пить – рот у них для этого не приспособлен, коты только лакают. Поэтому насильственная попытка влить мне в рот воду закончилась новыми судорогами и приступом жесточайшего кашля. Домовушка плакал вместе со мной, но его плач не был таким душераздирающим, Домовушка просто проливал слезы и уговаривал меня успокоиться. И обещал, что не будет на меня сердиться. И что я хороший кот, то есть человек, и что он все понимает, и ежели я не хочу носить кожушок, то и ну его (кожушок то есть) в болото, он (то есть Домовушка) собственноручно распустит кожушок и свяжет из этих ниток носки для Лады.

Я же, захлебываясь и кашляя, потому что из глаз, из носа и даже из глотки моей непрерывно извергалась штага, говорил, что нет, Домовушечка, что я буду, буду носить кожушок, что я – неблагодарная скотина, и что я это только сейчас понял, и что меня никто не любит, кроме него, Домовушечки, а я это не ценил, но теперь понял свою ошибку – нет! Преступление! Потому что это преступление – не ценить то обстоятельство, что ты любим! Я понял, и раскаиваюсь, и всегда буду слушаться Домовушечку, и ценить его, и уважать, и, конечно, любить…

В общем, сцена получилась очень сопливая.

Вернувшийся с прогулки Ворон некоторое время наблюдал за нами с брезгливым интересом, потом хрипло прокаркал, что это у меня обычная реакция на психологическую перегрузку и что Лада была, как всегда, права, когда настаивала на строгом режиме и сокращении, вернее, дозировке учебных часов. Домовушка сердито посмотрел на Ворона, сказал ему, чтобы летел к себе в кабинет, потому как все, что случилось, случилось по его, Ворона, вине. («Все через тебя, птица ты беспощадная, меры не знающая, Коток-то наш слабенький, так ведь ему и надорваться недолго, так что лети-ка ты, наимудрейший, к себе и не тревожь наши раны. А то как бы тебе не досталось».) Ворон пожал плечами, то есть крыльями, и удалился. А мы с Домовушкой, вконец примиренные, обнялись, поцеловались и еще немного поплакали. Теперь уже спокойно поплакали, без истерик. И надо вам сказать, что слезы эти принесли мне неимоверное облегчение. Я словно испытал моральное, нравственное очищение. И теперь, чистенький, я всех любил, всех, без исключения, в нашей квартире и за ее пределами, даже мою врагиню, кошку-бродяжку. И раскаивался в том, что прежде думал о ком-либо плохо, с раздражением и осуждением. Даже нездоровое с изрядной примесью злорадства любопытство Жаба не злило меня сейчас – я понимал, как мало у него иных развлечений, ведь он, Жаб, лишен многих и многих удовольствий, не только человеческих, но и доступных мне, коту. Он не мог, как я, выходить на прогулку, когда ему захочется, ему не чесали (из опасения повредить нежную кожу) спинку и шейку, ел он то, что дают, и не мог, как я, иногда разнообразить свой стол… А то, что чужие переживания вызывали у него нездоровый интерес – ну что же, он не виноват, ему просто не хватало интеллекта, чтобы развлекаться как-то иначе. Чтением книг, например.

С прогулки пришел Пес. И его, нашего Пса, верного друга и защитника Лады, любил я тогда и понимал, как никогда прежде, всю глубину его неразделенной любви и весь смысл его бескорыстного служения даме своего собачьего сердца… Да, я любил его в тот момент, но, как выяснилось чуть позже, я несколько погорячился То есть возлюбил его преждевременно.

Не успела Лада прийти с работы, как Пес настучал на нас с Домовушкой. И не только (и даже не столько) на нас, сколько на бродячую кошку, которая, по его словам, одна только и была виновата в моей истерике.

Лада, с ее горячим нравом и привычкой немедленно реагировать на всякого рода неприятности и рубить сплеча при решении любых проблем, если эти проблемы не были связаны с ней лично, призвала меня пред свои светлые очи.

– Что я слышу, Кот! – воскликнула она, снимая курточку и шапочку (Пес наябедничал так скоропалительно, что она даже раздеться не успела). – Что мне рассказывают? Тебя, оказывается, обижают в нашем дворе? Тебя не любят? Почему ты мне ничего не говорил?

– Потому что это мое дело, – пробурчал я. – Потому что я не имею привычки жаловаться. Потому что я справлюсь сам…

– Если эта твоя проблема нарушает мир и спокойствие в нашей семье, она не только твоя, она наша общая…

– При чем тут наша семья? Со своими кошками я как-нибудь сам разберусь…

– Со своими? – удивленно подняла с недавних пор подщипанные бровки Лада. – А я так поняла, что эта кошка – твой враг. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление…

– У тебя! – фыркнул я. – Это у Пса сложилось такое впечатление! Уж кому-кому, а ему я не позволю совать свой длинный нос в мои дела!

И я решительно вышел из комнаты. Я распушил хвост и усы. Надулся, как индюк. Я кипел, как переполненный чайник. Чаша гнева – вот что представлял я из себя в тот миг, когда, разъяренный и взбешенный, влетел в кухню в поисках Пса.

Я забыл о его огромных зубах, о том, что стоит ему только раз раскрыть пасть, и от меня останется мокрое место и клок черной шерсти, что не мне, с моими силенками, лезть в драку с этим Голиафом…

Пса в кухне не оказалось. Пес принимал ванну. Но тогда я об этом не знал.

– Где он? – зашипел я. – Где этот шелудивый стукач? Где это паршивое отродье? Я разорву его на кусочки. Мелкие…

Но в этот момент все случившееся сегодняшним днем прокрутилось в моем сознании. Я вспомнил приятное пробуждение, и как сгоряча обидел Домовушку, и как низко готов был пасть, когда собирался ударить кошку, и как приятно было раскаяние, и как я любил всех, в том числе и этого предателя, и как я дал себе слово ничего и никогда не делать сгоряча.

И успокоился.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

в которой Лада примеряет платье

Утро следующего дня началось с переполоха.

Домовушка обнаружил вдруг, что до Нового года осталось только три дня – со всеми моими проблемами он совсем позабыл о течении времени.

Подсчитав имевшуюся в кошельке наличность, Домовушка погрузился в сложные вычисления, что из деликатесов и дефицита мы можем себе позволить. Поэтому манная каша, предназначавшаяся на завтрак, пригорела. Зато Лада, поев вместо каши вчерашнего пирога с вареньем, получила перед уходом на работу длинный список, в котором было указано, что, по какой цене и в каких количествах она должна приобрести. Список был накорябан тупым химическим карандашом, который Домовушка слюнявил так усердно, что у него были синие не только рот, усы и борода, но и шерсть на лбу и на остроконечных ушках.

Я, конечно, полюбопытствовал и через его плечо заглянул в список. И удивился: на первом почетном месте кривыми печатными буквами (слишком большими, пляшущими и не помещающимися в строке) начертано было без соблюдения правил грамматики: «вино шампань одн бут».

– Как это понимать? – не выдержал я.

– Празднество же, – пояснил Домовушка торжественно, – шампани надобно для порядку и торжественности.