Границы из песка, стр. 5

Свет снаружи оказывается неожиданно жесток, свинцовой тяжестью наваливается он на рыночные лотки, побеленные и потому ослепительно-яркие стены домов, мастерские, где на столах из каменного дуба обрабатывают кожи. Старик на хилом ослике пробирается среди них, развешенных для просушки, чиркая шлепанцами по земле. Керригэн по диагонали пересекает площадь, и солнце нещадно бьет ему в лицо, пока он не углубляется в тенистые улочки медины, но даже в тени рубашка становится мокрой от пота. Наконец он входит в дверь под напоминающей подкову аркой, задыхаясь, взбирается по узкой лестнице, минует коридор и оказывается у себя в комнате: кровать с поднятой москитной сеткой, пишущая машинка на столе, слева от него – ящик для архива, полки, набитые книгами и газетными вырезками, несколько фотографий, гравюры без рамок, карта Африки, кнопками пришпиленная к стене, бутылка виски на ночном столике. Сняв ботинки и ослабив узел галстука, он ложится на спину и упирается взглядом в пятна сырости на потолке. Он по-прежнему учащенно дышит, и сама собой приходит мысль, что местный климат когда-нибудь убьет его, физические усилия даются ему со все большим трудом, а возвращение к нормальному состоянию занимает все больше времени. В такие моменты на него накатывает тоска, в памяти всплывают серые дождливые лондонские вечера, запах линотипа, вечные замечания Фрэзера, главного редактора, доморощенные шуточки, которыми он перебрасывается с ночным дежурным, лихорадочная деятельность перед закрытием в свете неоновых ламп – вся та странная атмосфера, немного грубоватая, пропитанная сарказмом и взаимной симпатией, что целиком заполняла помещение, вбирая в себя телетайпы и крупный шрифт заголовков. И такой она показалась уютной, что на мгновение ему почти захотелось вернуться. Однако подобные видения быстро исчезают, они похожи на мираж, который рождается время от времени, но из-за своей воздушности и неустойчивости не в состоянии окончательно соблазнить его. Конечно, в свое время он прекрасным образом мог получить место в национальном отделе, да что теперь говорить! Тут он уже три года, а до сих пор многого не знает. И все-таки, чтобы затеряться в подлунном мире, он выбрал именно Танжер с его зелеными сумерками и борделями Малого Соко, где девушки наливают чай с такой высоты, что он пенным кипящим водопадом падает в стакан с мятой, где у танцовщиц худые плечи и воздушные одежды, провоцирующие их самих, где в свете керосиновых ламп на узкой полоске живота, угадывающейся за тканью, яркими бусинками блестит пот, где воздух жаркий и липкий, где время от времени слышны приглушенные стоны, где кожа бронзово вспыхивает, а порочная красота тем прекраснее, чем больше она оскорблена. Его возбуждает то, как предлагают себя арабские женщины, как послушно выполняют все, о чем их просят, и помогают найти то, что в них ищут, не всегда зная, что именно. А утром, в жестокой ясности рассвета, начинается особый ритуал, когда из больших глиняных кувшинов девушки льют на гениталии клиентов пахнущую апельсином воду и нежно, по-матерински моют их. Почему-то это всегда ввергало Керригэна в уныние, как если бы он проснулся после наркоза. Душная пустота, затуманенная остывшим табачным дымом, грязные пепельницы, недопитые стаканы, мертвые скомканные ткани на диванах, обломки ушедшей ночи – подобное ощущение бывает на ярмарке с разобранными аттракционами и свернутыми шатрами. Корреспонденту London Times вдруг стало очень грустно от этого разгрома, пусть даже существующего только в его воображении. Шум города эхом отдается в комнате с задернутыми зелеными занавесками. Вот с таинственным видом входит Исмаил, поджав ноги, усаживается на ковер и начинает разламывать плитку гашиша, чтобы приготовить трубку. Вот, нахмурив брови, склоняется над огнем и осторожно греет плитку, иначе ее не размять. Низкий лоб, пристальный взгляд, задумчивое выражение лица, нижняя губа слегка находит на верхнюю. Наконец он запихивает гашиш в трубку и сильно приминает его пальцем. Керригэн ласково на него смотрит. Они вместе все три года – достаточно, чтобы узнать слабости человека, даже не слишком много с ним разговаривая. Сначала он был его помощником и поваром, затем стал еще и переводчиком, а теперь превратился в незаменимого проводника по лабиринтам Танжера. Именно он каждый день относил его сообщения на телеграф, постоянно держал глаза и уши открытыми, чтобы уловить любое изменение настроений в медине или на рынке, быть в курсе всех новостей, касающихся общества или частных лиц. Благодаря разветвленной тайной сети информаторов и доверию, которым он пользовался у некоторых таможенных служащих, Исмаил в подробностях знал, что творится в порту и какие суда проходят через пролив. Гашиш замедляет течение времени, дарит небольшую отсрочку, сон, короткий, как песнь муэдзина. Прикрыв глаза, Керригэн медленно затягивается и блаженно улыбается. Им овладевает покой, который, словно тяжелая ослепительная масса полярного льда, замораживает все чувства. Это человек с мертвым сердцем.

IV

– Судно пришло неделю назад. Береговая патрульная служба ничего не обнаружила, хотя они, как обычно, проверили только трюм, в каюты первого класса не заглядывали.

Керригэн демонстративно приподнимает брови, молча давит в пепельнице сигарету, пока вся она не превращается в труху, и лишь потом равнодушно добавляет:

– Исмаил видел, как на рассвете судно разгружали на пляже, за волнорезом.

Они сидят в отдельном кабинете ресторана «Клуб Касба» в начале бульвара Пастер, давно облюбованного посольскими чиновниками. Сквозь застекленную галерею первого этажа Гарсес видит море, какой-то стоящий на якоре пароход, пенный след от патрульных катеров на воде. У него задумчивый и в то же время растерянный вид, словно он безуспешно пытается связать концы с концами. Солнечные лучи по диагонали прочерчивают помещение, томящееся сонной послеобеденной скукой. Напротив, опутанный этими лучами, расположился корреспондент London Times. Склонив голову, он внимательно смотрит на лежащий на скатерти листок бумаги со штемпелем. Над колонкой из цифр и дат, которая наводит на мысль о каком-то коммерческом издании, синими чернилами написало слово «вольфрам», слева – аббревиатура Н amp;W, а под ней еще одна такая же колонка.

– Прости, но я не понимаю, куда ты клонишь, – говорит испанец и нервно закидывает ногу на ногу.

– Слышал о некоем Вилмере? – спрашивает журналист.

Гарсес пытается вспомнить, но имя ни о чем ему не говорит.

– Это директор по продажам компании Н amp;W, а одновременно – торговый представитель нескольких немецких фирм, производящих холодильные установки, кабель, передатчики, электрооборудование и оптические материалы. Кроме того, он, по-видимому, имеет отношение к производству взрывчатых веществ. – Керригэн аккуратно разрывает пакетик с сахаром и, прежде чем продолжить, тщательно размешивает кофе. – А с недавнего времени постоянно встречается с высшими чинами испанской армии в Тетуане и Мелилье, – так же равнодушно говорит он, делает большой глоток и пристально смотрит на Гарсеса, ожидая, какой эффект произведет его последняя фраза.

– Может быть, мы покупаем у них оборудование для казарм или учебные мишени для артиллерии, что в этом странного?

– Ничего, если бы эти встречи не происходили исключительно по ночам и вне казарм, – поясняет Керригэн. – Слишком много предосторожностей для законных торговых сделок. Кроме того, в посольство просачиваются слухи о каком-то военном заговоре, но это, похоже, ничуть не волнует правительство Ее Величества Королевы Британии.

Последние слова журналист произносит с особым выражением – он достаточно хорошо знает испанский, чтобы позволить себе некоторую иронию. Гарсес вопросительно смотрит на него, пытаясь переварить информацию и оценить ее значение. Он вспоминает один разговор, свидетелем которого случайно оказался несколько месяцев назад в военном казино в Тетуане. Многих офицеров беспокоили растущие волнения в Астурии и Андалусии, кто-то даже считал, что речь идет о коммунистическом наступлении, но заговор против правительства Мадрида – это совсем другое дело. К тому же среди восьмидесяти четырех действующих генералов он не видел никого, кто был бы способен на такую крайность, за исключением разве что генерала Молы [14]. Однако теперь фразы, услышанные когда-то в отделанном дубом зале военного казино, словно угольки, вспыхивают в мозгу; приходится признать, что намеки Керригэна придают им совсем иной смысл. Правда, политика никогда особенно не интересовала его, по натуре он исследователь, поэтому и стал военным. Он прекрасно помнит, когда принял это решение – окончательное, как все, которые мы принимаем в детстве. Он бегал по коридору вокруг библиотеки в Доме военных моряков, и скрипевший под ногами пол почему-то наводил на мысли о некой загадочной каюте; пустынные залы этого дома вообще всегда вдохновляли его на всякие таинственные истории.