Произведение искусства, стр. 6

Он чуть с ума не сошел от радости. Даже на шесть тысяч фунтов можно вполне протянуть еще полгода. А там и лето. А лето — самое благоприятное время для съемок на натуре. И уж какая-нибудь работенка обязательно подвернется. Он подписал копию договора и отправил письмо.

20 января Перегрин Слейд позвонил в отдел старых мастеров.

— У меня тут возникла одна маленькая проблема, Себ. Можешь сделать мне одолжение?

— Конечно! Помогу, чем смогу, Перри. В чем, собственно, дело?

— Есть у меня один старинный друг, живет в Шотландии. Он немного рассеян и напрочь забыл об истечении срока страховки по его картинам. В конце месяца срок надобно продлить. Но некий свинтус, засевший в страховочной компании, и слышать ничего не желает. Отказывается перестраховать без переоценки.

Оценка в целях страхования известных и малоизвестных коллекций произведений искусства была еще одной формой деятельности, регулярно практикуемой всеми крупными «домами» и аукционами Лондона. И разумеется, бесплатной она не была. Просто о желании оценить коллекцию следовало сообщать заблаговременно.

— Вот педераст, этот твой дружок, Перри! Сам знаешь, у нас через четыре дня аукцион, и мы тут совсем с ног сбились. Неужто нельзя капельку подождать?

— Да нет, не получается. Слушай, а как насчет того молодого парня, которого ты взял пару лет тому назад?

— Бенни? А он тут при чем?

— Как считаешь, он мог бы справиться? Коллекция небольшая. В основном портреты старых якобинцев. Может, взять материалы по старой оценке, чуть-чуть прибавить, и дело сделано. Это ведь только для страховки.

— Ну ладно, так и быть.

22 января Бенни Эванс сошел с ночного поезда на маленькой станции на севере Шотландии. Отсутствовал он в Лондоне целую неделю.

Утром в день открытия аукциона, который должен был проводить сам Слейд, последний как бы невзначай заметил Мортлейку, что неожиданно выплыл еще один дополнительный лот, не попавший в каталог. Мортлейк растерялся:

— Какой еще лот?

— Да так, ничего особенного, очередная флорентийская мазня. Была среди поступлений «с улицы», которыми занимался твой юный друг мистер Эванс. Ну помнишь, ты оставил ему десятка четыре работ, просмотреть перед Рождеством?

— А он мне ничего не говорил. Я-то думал, все они возвращены владельцам.

— Моя вина, Себ. Просто вылетело из головы. И он, должно быть, тоже забыл. Просто накануне Рождества я заскочил сюда доделать кое-какую работу. Ну и столкнулся с ним в коридоре. И спросил, чего это он здесь делает? А он сказал, что ты попросил его разобраться с оставшимися поступлениями «с улицы».

— Да, верно. Вспоминаю, попросил, — кивнул Мортлейк.

— Так вот, была там одна картина, которая, по его мнению, могла иметь какую-то ценность. И я забрал у него посмотреть. Оставил у себя в офисе, а потом закрутился и совсем забыл.

И он протянул Мортлейку оценочный отчет Бенни Эванса, где стояла подпись последнего, дал Мортлейку прочесть, а потом забрал.

— А разрешение у нас есть?

— О, да, конечно! Не далее как вчера позвонил владельцу. Когда вдруг обнаружил картину у себя в кабинете. Тот был просто вне себя от радости. И вчера вечером отправил факсом разрешение.

В то утро у Себа Мортлейка было слишком много дел, чтоб зацикливаться на какой-то анонимной картине без должной атрибуции, чья стартовая цена не могла, по его мнению, превышать пять тысяч фунтов. Звездой аукциона должно было стать полотно Веронезе, звездами второй величины — картины кисти Микеле ди Родольфо и Сано ди Пьетро. И он пробормотал, что согласен, и поспешил в зал для проведения аукциона, последить за тем, как идет подготовка. Ровно в десять утра Перегрин Слейд поднялся на трибуну, взял в руку молоток, и аукцион начался.

Слейд просто обожал проводить большие аукционы. Возвышаясь над залом, он чувствовал себя полным его властелином, кивал и игриво подмигивал известным дилерам, покупателям и знакомым из узкого круга лондонского мира искусств. Молча отмечал про себя присутствие агентов, которые, как он знал, представляли здесь по-настоящему крупных игроков. Последние происходили из кругов, куда он даже не мечтал попасть.

День выдался на редкость удачный. Цены взлетали до небес. Веронезе ушел в крупную американскую галерею по цене, вдвое превышающей изначальную. Микеле ди Родольфо был продан за сумму вчетверо больше стартовой, что вызвало в зале приглушенные ахи и вздохи.

Прошло по меньшей мере минут двадцать, прежде чем он заметил в зале Регги Фэншо. Тот проскользнул на сиденье в заднем ряду, возле прохода, как и было договорено заранее. И вот наконец последний обозначенный в каталоге лот ушел под стук молотка. Публика начала подниматься с мест, и тут Слейд объявил: «Есть еще один лот, в каталоге он не значится. Просто поздно поступил, не успели внести».

Появился мрачный рассыльный и водрузил на подставку маленькую и темную от грязи картину в облупленной позолоченной раме. Присутствовавшие тянули шеи, пытаясь разглядеть, что же изображено под этим слоем копоти.

— Немного загадочное произведение, верно? Предположительно флорентийская роспись темперой по дереву, религиозная сцена. Художник неизвестен. Как насчет тысячи фунтов?…

В зале царила тишина. Фэншо пожал плечами и кивнул.

— Тысяча фунтов! Кто больше?

Он обежал глазами зал и увидел сигнал, посланный с противоположной стороны от того места, где сидел Фэншо. Никто больше, кроме него, не заметил этого сигнала, точно его и не было вовсе. Но даже еле заметное подмигивание глазом принималось здесь во внимание, а потому никто и не удивился.

— Одна тысяча пятьсот, от господина в левом ряду!…

Фэншо снова кивнул.

— Две тысячи фунтов! Кто больше?… Так, две пятьсот… и три тысячи.

Фэншо повышал ставки, борясь с фиктивным своим соперником до тех пор, пока сумма не достигла шести тысячи фунтов. Он пользовался репутацией весьма уважаемого галерейщика и забрал картину с собой. Три дня спустя, быстрее, чем положено в таких случаях, мистер Трампингтон Гор получил чек на сумму пять тысяч с небольшим — стоимость картины минус комиссионные и налог на добавленную стоимость. Он был вне себя от радости. Бенни Эванс вернулся в Лондон в конце месяца и был счастлив тем, что избавился наконец от удручающей промозглости, царившей в январе в стенах старинного шотландского замка. Он так и не упомянул о своей находке мистеру Мортлейку. А по его молчанию решил, что босс счел его доводы вздорными и что картина была возвращена владельцу.

Апрель

В начале месяца в лондонском мире искусств произошла сенсация. Витрина галереи Фэншо была декорирована черным бархатом. И там, за стеклом, на изящной подставке, красовалась небольшая квадратная картина, ярко, но искусно освещенная двумя лампами и денно и нощно охраняемая двумя высокими и мускулистыми охранниками, специально нанятыми для такого случая. Правда, картина лишилась облупленной позолоченной рамы.

Сама картина, темпера на тополе, выглядела так, словно художник только что закончил писать ее. Так и сверкала свежими красками, хотя нанесены они были пять веков тому назад.

Дева Мария сидела и смотрела чуть вбок и вверх. Точно завороженная, не сводила глаз с архангела Гавриила, принесшего ей радостную весть, что скоро в чреве своем она будет носить сына божьего.

Вызванный через десять дней после аукциона профессор Гвидо Коленсо, виднейший в мире специалист по сиенской школе живописи, без колебаний атрибутировал ее, а никто и никогда не подвергал сомнениям суждения Коленсо.

Маленькая табличка внизу гласила коротко и ясно: «САССЕТА, 1400-1450. Стефано ди Джованни ди Консоло, известный больше как Сассета, был первым величайшим живописцем эпохи раннего итальянского Ренессанса. Он основал сиенскую школу, оказал влияние на два последующих поколения сиенских и флорентийских мастеров».

Работ его сохранилось всего несколько, и все они представляли собой фрагменты более крупных алтарных росписей. И ценились они дороже бриллиантов. Знатоков как молнией поразило: в коллекции галереи Фэншо появилось первое отдельное произведение кисти великого мастера под названием «Благовещение».