Икона, стр. 6

Вводя «Фокси леди» в пролив, он замедлил ход, ибо по обе стороны всего лишь в нескольких дюймах от поверхности торчали острые как бритва верхушки кораллов. После того как яхта пройдёт через пролив, она за какие-нибудь десять минут доберётся до Черепашьей бухты.

Шкипер обожал свою яхту, она была для него одновременно и средством к существованию, и возлюбленной. Она имела в длину тридцать один фут и называлась прежде «Бертрам Морри» — в честь жены конструктора Дика Бертрама, и, не будучи самым большим или самым роскошным рыболовным судном, которое можно было зафрахтовать в Черепашьей бухте, она, по убеждению своего хозяина, могла справиться с любым морем и с любой рыбой. Судно было уже подержанным, когда он купил его пять лет назад на одной из верфей Южной Флориды. Тогда он только что перебрался на острова, увидев коротенькое объявление в «Боут трейдер», и с тех пор возился с яхтой день и ночь, пока она не превратилась в самую дерзкую девицу всех островов, хотя этой барышне было уже десять лет от роду. Он не жалел на неё денег, несмотря на то что всё еще продолжал выплачивать долг финансовой компании.

Войдя в гавань, он поставил яхту на её стоянку через несколько мест от «Сакитуми», принадлежащей тоже американцу. Бобу Коллинсу, выключил мотор и спустился на нижнюю палубу спросить своих клиентов, хорошо ли они провели время. Те оказались довольными и заплатили, добавив щедрые чаевые для него и Джулиуса. Когда они ушли, шкипер подмигнул Джулиусу, оставил ему все чаевые и рыбу и, сняв фуражку, запустил пальцы в спутанные волосы.

Затем он оставил улыбающегося островитянина прибирать яхту, мыть чистой водой удочки и катушки, чтобы «Фокси леди» отошла ко сну в полном порядке. Перед тем как идти домой, он вернётся сюда, чтобы запереть её. А пока, предвкушая крепкий дайкири, он зашагал по широкому тротуару к «Банановой лодке», здороваясь с каждым встречным, и каждый встречный здоровался с ним.

Глава 2

Прошло два часа, а Леонид Зайцев всё ещё сидел на скамье у реки, так и не решив свою проблему. Теперь он жалел о том, что взял этот документ. Он не мог объяснить себе, почему он это сделал. Если они узнают, то его накажут, а жизнь и без того постоянно наказывала его, и он не понимал за что.

Родился Заяц в маленькой бедной деревушке к западу от Смоленска в 1936 году. Деревня ничем не выделялась среди других и походила на десятки тысяч деревень, разбросанных по стране. Единственная с глубокими колеями улица: летом — пыльная, осенью — утопавшая в грязи, а зимой — твёрдая от мороза, как камень. Тридцать или чуть больше домов, сараи и бывшие крестьяне, загнанные, как стадо, в сталинские колхозы. Его отец тоже был колхозником. Жили они в лачуге чуть в стороне от дороги.

Дальше по дороге, в квартирке над маленькой лавочкой, жил деревенский пекарь. Отец говорил ему, что не следует водить знакомство с пекарем, потому что тот — еврей. Мальчик не понимал, что это значит, но, очевидно, быть «евреем» нехорошо. Однако мать покупала у него хлеб, и хлеб этот был очень вкусным.

Он недоумевал, почему нельзя разговаривать с пекарем, ведь этот весёлый человек иногда стоял в дверях своей лавки и, увидев Леонида, подмигивал ему и бросал булочку, горячую булочку только что из печи. Опасаясь недовольства отца, Леонид убегал за коровник и там съедал эту булку. Пекарь жил с женой и двумя дочерьми, которых Леонид иногда видел, когда они выглядывали из дверей лавки; казалось, они никогда не выходили из дома и не играли на улице.

Однажды, в конце июля 1941 года, в деревню пришла смерть. Но мальчик тогда ещё не знал, что это смерть. Услышав грохот и скрежет металла, он выбежал из амбара. Громадные железные чудовища двигались к деревне со стороны большой дороги. Первое резко остановилось как раз посередине деревни. Леонид вышел на улицу, чтобы лучше его рассмотреть.

Оно казалось огромным, не меньше дома, и двигалось на гусеницах: впереди торчала длинная пушка. На самом верху, над пушкой, высунувшись наполовину из люка, стоял человек. Он снял толстый стёганый шлем и положил его рядом с собой. В тот день было очень жарко. Затем человек повернулся и посмотрел вниз на Леонида.

Ребёнок увидел, что у человека светлые, почти белые волосы, а глаза такие бледно-голубые, что казалось, сквозь его череп просвечивает светлое летнее небо. Эти глаза ничего не выражали, в них не было ни любви, ни ненависти, просто какая-то скука. Не спеша человек опустил руку и вытащил из кармана пистолет.

Какое-то чувство подсказало Леониду: происходит что-то нехорошее. Он услышал взрывы гранат, брошенных в окна, и крики ужаса. Ему стало страшно, он повернулся и бросился бежать. Раздался щелчок, и что-то просвистело, коснувшись его волос. Завернув за коровник, он расплакался, но не остановился. Позади он слышал непрерывный треск и чувствовал запах гари, уже доносившийся от охваченных пламенем домов. Впереди виднелся лес, и мальчик побежал туда.

Очутившись в лесу, Леонид не знал, что ему делать дальше. Он продолжал плакать и звать родителей. Но они не пришли. Он вообще их больше никогда не видел.

Он набрёл на женщину, оплакивавшую мужа и дочерей, и узнал в ней жену пекаря, Давыдову. Женщина прижала его к груди, а он не понимал, почему она обнимает его, и что бы подумал, увидев это, его отец, ведь она была «еврейка»!

Деревня была полностью стёрта с лица земли, и танковое подразделение СС развернулось и покинуло это место. В лесу спаслись ещё несколько человек. Потом они встретили партизан, суровых бородатых людей с ружьями. Один из них указал им дорогу, и они долго шли на восток.

Когда Леонид уставал, Давыдова несла его, пока наконец через несколько недель они не добрались до Москвы. У Давыдовой, оказалось, были там знакомые, которые приютили, обогрели и накормили их. Эти люди были добры к нему и походили на пекаря Давыдова своими вьющимися от висков длинными, до подбородка, прядями волос и широкополыми шляпами. Несмотря на то что он не был «евреем», Давыдова усыновила его и растила несколько лет.

После войны власти обнаружили, что он ей не родной сын, и разлучили их, отправив мальчика в детский дом. Расставаясь, они оба горько плакали. Леонид больше никогда её не видел. В детском доме ему объяснили, что «еврей» означает национальность.

Заяц сидел на скамье и думал о документе, спрятанном под рубашкой. Он не могло конца понять значение таких слов, как «тотальное уничтожение» или «полная аннигиляция», но он не думал, что это хорошие слова. Он не понимал, почему господин Комаров хочет так поступить с людьми одной национальности с его приёмной матерью.

На востоке засветилась чуть заметная розовая полоска. На противоположном берегу реки, на Софийской набережной, в большом особняке морской пехотинец с флагом в руках стал подниматься по лестнице на крышу.

Шкипер взял свой стакан с дайкири, встал из-за стола и подошёл к деревянному поручню. Он посмотрел вниз, на воду, затем перевёл взгляд на другую сторону потемневшей бухты.

«Сорок девять, — думал он, — сорок девять, и все ещё заложник в резерве своей конторы. Джейсон Монк, ты стареешь и уже никуда не годишься. — Он сделал большой глоток и почувствовал, как ром „лёг“ на отведённое ему в желудке место. — Чёрт возьми, это всё же была неплохая жизнь. Во всяком случае, не скучная».

Но не так всё начиналось. Начало было положено в маленьком деревянном домике в небольшом городке Крозете на юге Центральной Виргинии, чуть к востоку от Шенандоа, в пяти милях от шоссе, идущего от Уинсборо к Шарлотсвиллу.

Округ Олбемарль — земля фермеров, вошедшая в летопись войны между штатами 4, ибо восемьдесят процентов сражений происходили на полях Виргинии, и каждый виргинец помнил об этом.

В местной начальной школе, где он учился, у большинства детей отцы занимались разведением и выращиванием табака, соевых бобов или свиней.