Портрет миссис Шарбук, стр. 15

В раздражении я перевернул страницу. И опять — всего лишь тень облака. Следующая страница — снова грязь, разведенная угольным карандашом. Ни одного узнаваемого росчерка. Я лежал недоумевая — что же за тень, казалось мне, вижу я на ширме? Я вспомнил, что в какой-то момент мне представилось, будто я и в самом деле уловил очертания женского профиля, но увиденное в этюднике наводило меня на мысль — уж не мои ли собственные черты неосознанно выводила рука после бессонной ночи? Пока миссис Шарбук морочила меня своей байкой о том, как она позволила воображению вторгнуться в реальность, я превзошел ее и позволил басне воплотиться в жизнь. Неотчетливые движения тени превратились в женщину.

Я чертыхнулся и с силой отшвырнул этюдник. Он ударился о верхний угол шкафа, перевернулся в воздухе, стукнулся о подлокотник кресла и приземлился — ей-богу, не вру — прямо в корзинку с мусором, стоявшую в углу. Как говорила миссис Шарбук, в мире не бывает случайностей. Глаза мои закрылись, и я провалился в снежный сон.

ЖЕНЩИНА-МЕЧТА

Пришла суббота, а вместе с ней — и желание взяться за кисть. Я поднялся рано, хорошо выспавшийся, и отправился завтракать к Греншоу на Седьмую авеню. После жирного стейка с яйцами, двух чашек кофе, трех сигарет и статьи в «Таймс» о захватах участков в Чероки-Крик, штат Оклахома, где люди убивали друг друга за клочок земли, я вернулся домой, к эфемерным поискам неуловимой миссис Шарбук.

Холст в моей студии был уже натянут и готов и ждал, когда я атакую его красками. Из-за суеты последних дней (открытия портрета миссис Рид, разговоров из-за ширмы, спектакля Саманты, моего визита к Шенцу) я вот уже целую неделю не брал в руки кисть. Демон внутри меня, тот, которого можно было утихомирить только нанесением пигмента на холст, проявлял нетерпение. Я приготовил палитру и, обмакнув кисть в охру, сделал заявку на собственный клочок пространства. И тут несуществующий призрак миссис Шарбук возник перед моим мысленным взором во всей своей бесплотности: передо мной колебались складки ее воображаемого платья, распустилась пышным цветком объемная пустота ее волос. Ее изысканное неприсутствие вытеснило всех остальных, укротило нетерпение моего внутреннего демона, свело на нет желание творить. Кисть остановилась в дюйме от холста, и рука медленно отвела ее назад. Я положил палитру и сел, чувствуя, что потерпел полное поражение.

Я очень долго разглядывал терпеливо ждущий четырехугольник на мольберте передо мной — разглядывал, и больше ничего. Как это происходило обычно, когда я пытался представить ее, она наконец-то возникла из ядовитой дымки небытия, и я увидел женщину; но так же, как Протей из «Одиссеи» [28], чьи очертания бесконечно менялись благодаря его способности к превращениям, она становилась многими женщинами. Я несколько раз глубоко вздохнул, стараясь остановить эту быструю метаморфозу — из блондинки в брюнетку, из брюнетки в рыжую. Этот процесс изматывал меня, я словно пытался понять, когда именно следует шагнуть на быстро вращающуюся карусель.

В то утро меня впервые поразило, что каждое воплощение, представавшее перед моими глазами, служило примером классической красоты. Но была ли миссис Шарбук красива? По правде говоря, что-то иное мне и в голову не приходило. Из сотен обликов миссис Шарбук, что являлись мне с тех пор, как я принял ее заказ, не было ни одного невзрачного. «Бог ты мой, — подумал я. — А что, если она жуткая уродина?» И хотя женщины, мелькавшие перед моим умственным взором, по-прежнему были красивы, другая часть моего мозга — та, что не связана со зрительными образами, — допускала мысль о коренастой, даже тучной женщине. Может, я ошибся в оценке ее возраста, и она моложе меня или, напротив, морщинистая старуха. А что, если она худая, как доска, плоскогрудая, косоглазая, с торчащими зубами?

Вот тогда-то я и понял, что мои собственные сексуальные желания, мои нелепые мужские представления об этой женщине никогда не позволят миссис Шарбук быть самой собой. Я был обречен написать портрет некой идеальной женщины-мечты, говорящий обо мне больше, чем о ней. Бог ты мой, я был Ридом. Я помню, как М. Саботт рассказывал мне о природе портрета. «Пойми вот что, Пьямбо. Первый урок состоит в том, что каждый портрет в некотором смысле — автопортрет, а каждый автопортрет — портрет». Мысли мои пребывали в смятении, тело было совершенно парализовано. Если бы меня не вывел из этого состояния стук в дверь, то я бы в конце концов отправился на поиски бутылки.

На ступеньках передо мной стояла Саманта, снимая палец за пальцем перчатки с рук. Ее темные волосы были зачесаны назад и заплетены в сложные косички, а лицо светилось в лучах утреннего субботнего солнца. Она озорно улыбалась, и когда я увидел ее, все следы ускользающей от меня, переменчивой миссис Шарбук мигом стерлись в голове.

— Что у нас здесь? — спросил я.

Она громко рассмеялась — очевидно, что-то придумала.

Я шагнул в сторону, пропуская ее.

— Ты работаешь, Пьямбо?

— Делал вид, что работаю, но вскоре понял, что себя мне не обмануть.

— Трудности с портретом этой загадочной женщины?

По какой-то причине мне не хотелось в этом признаваться, словно, сказав «да», тем самым распишусь в собственном бессилии, но лгать Саманте я не мог. Я печально кивнул.

— Так я и думала.

— Ты пришла надо мной издеваться?

— Это я оставлю на вечер. Я, как и всегда, пришла тебе помочь.

— Ты что-то знаешь об этой женщине — Шарбук?

— Господи боже мой, нет конечно. У меня для тебя подарок. Я договорилась с одной молодой актрисой, дублершей у Палмера, — она будет позировать тебе. Идея в том, чтобы не показывать ее тебе. Скажем, ты сядешь к ней спиной и станешь задавать вопросы. Попрактикуешься в изображении человека только по его словам.

— И где она? Прячется у тебя под юбкой?

Саманта шутливо махнула на меня перчатками.

— Нет, дурачок, на улице. Ждет, чтобы я все устроила.

Поначалу я, боясь неудачи, отнесся к этой затее скептически, но Саманта сказала мне, что единственная цель — оценить, что я могу, а не выяснять, чего я не могу.

— Это как генеральная репетиция, — сказала она.

Я согласился и пошел в студию — готовить мольберт и стул для себя. И тут я понял, что о работе маслом нe может быть и речи: полезнее будет просто делать наброски. Надо было работать быстро, чтобы не думать слишком долго. Размышления могли только помешать. Я пошел в спальню и извлек этюдник из мусорной корзины. Несколько минут спустя, развернув рисовальный стол лицом к стене, я услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Сдвоенные шаги приближались ко мне по коридору из гостиной.

— Пьямбо, — услышал я голос Саманты, — это Эмма Хернан.

— Хэлло, — сказал я, напоминая себе при этом, что поворачиваться нельзя.

— Хэлло, мистер Пьямбо, — услышал я голос молодой женщины.

— Вы готовы к тому, чтобы я сделал ваш портрет?

— Да.

— Только не расстраивайтесь, если ничего не получится.

— Она все понимает, — вмешалась Саманта.

— Может, вам поначалу будет чуть-чуть неловко, но если вы просто заведете неторопливый разговор, а мне позволите слушать, то я попытаюсь набросать на скорую руку вас обеих, — сказал я.

— Вы хотите, чтобы мы посплетничали, мистер Пьямбо? — спросила Эмма.

— Вот это сколько угодно, — заметила Саманта, и обе рассмеялись.

Они устроились на диване и начали разговаривать о вчерашнем представлении, на которое из-за болезни не пришла одна из ведущих актрис и Эмме пришлось ее подменять. Даже если бы Саманта не сообщила мне, что Эмма молода, я бы все равно сразу догадался о возрасте девушки по чистоте голоса и энтузиазму, с которым она говорила об актерском искусстве. Какое-то время я напряженно вслушивался, двигая рукой с грифельным карандашом в дюйме над бумагой, не в силах провести ни одной линии. Закрыв глаза, я представил себе Саманту на этом диване и медленно вызвал в воображении ее визави. Поначалу это была просто неясная тень рядом с Самантой, но потом, когда разговор коснулся Дерима Лурда и его никудышной игры, фигура Эммы выросла у меня в голове из ее смеха. Я увидел длинные, соломенного цвета волосы с рыжеватыми бликами и гладкую кожу без морщин. Я провел линию, и эта первая, давшаяся мне с таким трудом, позволила провести следующую.