Сарторис, стр. 34

– Послушай, ты, кажется, хочешь уступить мне свою постель? – запротестовал Баярд.

– До утра она мне не понадобится, а к этому времени ты уже уедешь, – отвечал полицейский. – Может, помочь тебе раздеться?

– Сам справлюсь, – проворчал Баярд, потом более вежливым тоном добавил: – Спокойной ночи, Бак. Премного благодарен.

– Спокойной ночи, – отозвался полицейский.

Он закрыл за собою дверь, и Баярд снял башмаки, пиджак и галстук, потушил свет и пег на кровать. В комнату сочился преломленный неосязаемый свет невидимой луны. Стояла глухая ночь. За окном на фоне плоского опалового неба низкими уступами поднимался карниз. Голова была холодной и ясной – выпитое виски совершенно испарилось. Или, вернее, казалось, будто его голова – это и есть Баярд и будто он лежит на чужой кровати, а его притупленные алкоголем нервы ледяными нитями прошили все его тело, которое он обречен вечно влачить за собой по унылому бесплодному миру.

– Проклятье, – проговорил он, лежа на спине и глядя в окно, из которого ничего не было видно, ожидая сна, который еще неизвестно, придет или нет, на что ему было, впрочем, абсолютно наплевать. Ничего не видно, а впереди длинная-предлинная человеческая жизнь. Трижды два десятка и еще десять лет влачить по миру упрямое тело, ублажая его ненасытную утробу.

Трижды два десятка и еще десять – так сказано в Библии [40]. Семьдесят лет. А ему всего только двадцать шесть. Чуть побольше одной трети. Проклятье.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Хорес Бенбоу в чистой нескладной гимнастерке, которая лишь подчеркивала производимое им впечатление неуловимой утонченной ущербности, нагруженный невероятным количеством ранцев, вещевых мешков и бумажных пакетов, сошел с поезда два тридцать. Сквозь густую толпу входящих и выходящих пассажиров до него донесся чей-то голос, который звал его по имени, и его рассеянный взгляд, словно лунатик, лавирующий в уличной давке, стал блуждать по скоплению лиц. «Хелло, хелло», – пробормотал он, выбрался из толпы, сложил на краю платформы все свои мешки и пакеты и устремился вдоль состава к багажному вагону.

– Хорес! – снова крикнула бежавшая вдогонку за ним Нарцисса.

Дежурный по станции вышел из своей конторы, остановил его, удержал, как норовистого породистого копя, пожал ему руку, и только благодаря этому сестра смогла его догнать. Он обернулся на ее голос, собрался с мыслями, схватил ее на руки, поднял так, что ее ноги оторвались от земли, и поцеловал в губы.

– Милая старушка Нарси, – сказал он, еще раз целуя сестру, потом поставил ее на землю и, как ребенок, стал гладить ее по лицу. – Милая старушка Нарси, – твердил он, касаясь ее лица тонкими узкими ладонями и глядя на нее так пристально, как будто хотел глазами вобрать в себя ее неизменную безмятежность. – Милая старушка Нарси, – повторял он снова и снова, продолжая гладить ее лицо и совершенно забыв об окружающем.

– Куда ты шел? – вернул его к действительности голос Нарциссы.

Он отпустил сестру, помчался вперед, и она бросилась вслед за ним к багажному вагону, где проводник и носильщик принимали чемоданы и ящики, которые подавал им из дверей служащий багажного отделения.

– Разве нельзя потом прислать за вещами? – спросила Нарцисса.

Но Хорес стоял, пристально вглядываясь в глубину вагона и снова позабыв об ее присутствии. Оба негра вернулись обратно, и он отошел в сторону, все еще заглядывая в вагон и по-птичьи вытягивая шею.

– Давай пошлем кого-нибудь за вещами, – снова предложила ему сестра.

– Что? Ах, да. Я следил за ними на каждой пересадке, – сообщил он, совершенно забыв, о чем она говорила. – Будет ужасно, если у самого дома что-нибудь пропадет.

Негры подняли сундук и снова ушли, и он опять шагнул вперед и уставился внутрь вагона.

– Между прочим, так уже и случилось – в М. какой-то служащий забыл погрузить его на поезд… ага, вот он, – перебил он самого себя и, по местному обычаю назвав служащего капитаном, в ужасе возопил: – Эй, капитан, нельзя ли полегче! Тут стекло! – когда тот принялся с грохотом выталкивать из дверей какой-то заграничный ящик, на котором по трафарету был выведен адрес воинской части.

– Все в порядке, полковник, – отозвался служащий. – Надеюсь, мы ничего не разбили. А если разбили, вы можете предъявить нам иск.

Оба негра подошли к дверям вагона, и когда служащий поставил ящик стоймя, чтобы вытолкать его наружу, Хорес ухватился за него обеими руками.

– Полегче, ребята, – встревожено повторил он и побежал рядом с ними по платформе. – Поставьте его на землю, только осторожно. Сестренка, иди сюда, помоги немножко.

– Все в порядке, капитан, – сказал носильщик, – не бойтесь, мы его не уроним.

Но Хорес продолжал ощупывать ящик, а когда его поставили на землю, приложился к нему ухом.

– Ну как, все цело? – спросил носильщик.

– Конечно, цело, – уверил его проводник, поворачивая обратно. – Пошли.

– Да, кажется, цело, – согласился Хорес, не отнимая уха от ящика. – Я ничего не слышу. Очень хорошо упаковано.

Раздался свисток, Хорес вздрогнул и, роясь в кармане, помчался к поезду. Проводник уже закрывал дверь вагона, но успел наклониться к Хоресу, затем выпрямился и приложил руку к козырьку. Хорес вернулся к своему ящику и дал другую монету второму негру.

– Пожалуйста, поосторожнее. Я сию минуту вернусь, – приказал он.

– Слушаю, сэр, мистер Бенбоу. Я за ним пригляжу.

– Один раз я совсем было решил, что он потерялся, – рассказывал Хорес, под руку с сестрой направляясь к ее автомобилю. – В Бресте его задержали, и он прибыл только на следующем пароходе. У меня тогда был с собой аппарат, который я купил вначале – маленький такой, – так он тоже чуть не погиб. Я выдувал у себя в каюте небольшую вазу, как вдруг все загорелось, и сама каюта тоже. Капитан тогда решил, что мне лучше дождаться высадки на берег, а то на борту слишком много народу. А ваза получилась очень хорошо – такая прелестная штучка, – безостановочно болтал он. – Я теперь здорово навострился, правда. Венеция. Роскошная мечта, хотя и несколько мрачная. Мы с тобой непременно туда съездим.

Крепко сжав ей руку, он опять принялся твердить: «Милая старушка Нарси», – словно этот уютный домашний звук возбуждал у него на языке незабытый вкус какого-то любимого блюда. На станции еще оставалось несколько человек. Кое-кто заговаривал с ним и пожимал ему руку, а какой-то морской пехотинец с эмблемой 2-й дивизии «Голова индейца» на погонах заметил треугольник на рукаве Хореса и, надув губы, презрительно фыркнул.

– Здорово, приятель, – сказал Хорес, испуганно бросив на него застенчивый взгляд.

– Добрый вечер, генерал, – ответил морской пехотинец и плюнул – не совсем под ноги Хоресу, но и не совсем в сторону.

Нарцисса прижала к себе руку брата.

– Давай поедем скорее домой, чтобы ты мог надеть приличный костюм, – вполголоса сказала она, прибавляя шагу.

– Снять форму? А я думал, что она мне идет, – слегка обиженно заметил Хорес. – По-твоему, у меня в ней смешной вид?

– Конечно нет, – быстро отозвалась она, сжимая его руку, – конечно нет. Прости, что я это сказала. Носи свою форму сколько тебе хочется.

– Это прекрасная форма, – убежденно сказал он и, указывая на свою нарукавную эмблему, добавил: – Конечно, я не эту штуку имею в виду.

Они шли вперед.

– Люди постигнут это лет через десять, когда истерическая неприязнь к нестроевикам выдохнется, и отдельные солдаты поймут, что разочарование изобрел отнюдь не Американский экспедиционный корпус.

– А что он изобрел? – спросила Нарцисса, прижимая к себе его руку и обволакивая его ласковой безмятежностью своей любви.

– А Бог его знает… Милая старушка Нарси, – повторил он и, пройдя вместе с нею по платформе, направился к автомобилю. – Значит, военная форма тебе уже приелась.

– Да нет же, – повторила она и, выпуская его руку, легонько ее тряхнула. – Носи ее сколько хочешь.

вернуться

40

Трижды два десятка и еще десять – так сказано в Библии. – Ср.: «Дней лет наших – семьдесят лет» (Пс., 89, 10).