Реквием по монахине, стр. 11

Стивенс. Перестань. Сейчас же перестань. Хватит.

Отнимает бутылку у Гоуэна, ставит ее, берет бокал и отливает часть содержимого, оставляя разумную, допустимую дозу, отдает Гоузну. Гоуэн берет, прекращает безумный смех и приходит в себя.

Гоуэн (с нетронутым бокалом в руке). Восемь лет. Восемь лет и капли не брал в рот – и вот результат: мой ребенок убит черномазой наркоманкой и шлюхой, она даже не пустилась в бегство, чтобы полицейский или еще кто мог ее пристрелить, как бешеную собаку… Понимаешь? Я восемь лет не пил и вот получил то, что заслуживал. Получил и расплатился. И могу снова пить. А пить мне теперь не хочется. Понимаешь? Я не хотел того, что заслуживал, но то, что я уплатил, ничего мне не стоило, не было даже потерей. Вот почему я смеялся. Это триумф. Потому что я получил то, чего даже не хотел. По дешевке. У меня было двое детей. Понадобилось лишиться одного, чтобы понять – мне это ничего не стоила… Полцены: ребенок и повешение черномазой шлюхи – вот и все, что мне пришлось заплатить за освобождение.

Стивенс. Освобождения не существует.

Гоуэн. От прошлого. От своего безрассудства. Пьянства. Трусости, если угодно…

Стивенс. Не существует и прошлого.

Гоуэн. Смейся. Только не очень громко, а? Чтобы не тревожить дом… не тревожить мисс Дрейк… мисс Темпл Дрейк… Конечно, как же не трусость? Только назови ее для приличия просто перетренировкой. Понимаешь? Гоузн Стивенс, научившийся в Виргинии пить, как джентльмен, напивается, как десять джентльменов, берет с собой студентку провинциального колледжа, девицу: кто знает, может быть, даже невинную, едет в машине на бейсбольный матч в другой провинциальный колледж, пьянеет больше двадцати джентльменов, сбивается с дороги, напивается, как сорок джентльменов, разбивает машину, напивается больше восьмидесяти джентльменов, полностью теряет сознание, а невинную девицу похищают и увозят в мемфисский публичный дом… (Бормочет что-то неразборчивое.) Стивенс. Что?

Гоуэн. Конечно, трусость. Называй это трусостью – к чему нам приличия?

Стивенс. Женитьба на ней – вовсе не трусость. Что…

Гоуэн. Еще бы. Женитьба – чистейшая старая Виргиния. Это уже сто шестьдесят джентльменов.

Стивенс. Побуждения были вполне джентльменскими. Пленница в публичном доме; я не совсем разобрал…

Гоуэн (торопливо, протягивая руку к столу). Где твой стакан? Черт бы побрал это пойло… Вот…

Стивенс (подставляет стакан). Хватит. Что ты сказал о пленнице в публичном доме?

Гоуэн (хрипло). Перестань. Ты слышал.

Стивенс. Ты сказал – «и ей там нравилось». (Они глядят друг на друга.) И поэтому ты никак не можешь ее простить – не потому, что она была причиной того эпизода, которого ты не можешь ни вернуть, ни забыть, ни искупить, ни объяснить, ни даже перестать о нем думать, а потому, что она сама не страдала, наоборот, ей это нравилось – тот месяц походил на сцену из старого фильма, где бедуинский принц держит в пещере белую девушку? Потому что тебе пришлось лишиться не только холостяцкой свободы, но и самоуважения мужчины, уверенности в поведении своей жены и происхождении ребенка, потому что пришлось расплачиваться за то, чего твоя жена даже не теряла, о чем не жалела? И поэтому бедная, пропащая, обреченная, безумная негритянка должна умереть?

Гоуэн (напряженно). Уходи отсюда. Уйди.

Стивенс. Сейчас. Тогда уж застрелись сам: перестань вспоминать, перестань ворошить то, о чем не можешь забыть; погрузись в небытие, уйди, скройся в него навсегда, чтобы больше не вспоминать, больше не просыпаться ночами в корчах и в поту, раз ты не в силах уйти от воспоминаний. Было с ней еще что-то в том мемфисском доме, о чем никто, кроме вас, не знает, может быть, не знаешь и ты?

Не сводя глаз со Стивенса, Гоуэн медленно, осторожно ставит на поднос свой бокал, берет бутылку, подносит ко рту и запрокидывает голову. Пробка вынута, из бутылки сразу же начинает литься виски, стекая по его руке на пол. Он, видимо, не замечает этого. Голос его сдавлен, еле разборчив.

Гоуэн. Господи, помоги мне… Господи, помоги…

Стивенс неторопливо ставит свой стакан на поднос, поворачивается, на ходу берет с дивана шляпу и направляется к выходу. Гоуэн еще секунду стоит с запрокинутой неопустевшей бутылкой. Потом издает долгий, дрожащий вздох, словно проснувшись, ставит пустую бутылку на поднос, замечает свой нетронутый стакан, берет его, медлит, потом поворачивается, швыряет его в камин, в пылающую горелку и замирает спиной к зрителям, издает еще один глубокий, дрожащий вздох, закрывает лицо руками, потом поворачивается, смотрит на мокрый рукав, достает платок и, возвращаясь к столу, прикладывает его к рукаву, сунув платок в карман, берет с маленького подноса сложенную салфетку и вытирает рукав, видит, что это бессмысленно, швыряет скомканную салфетку на поднос, где было виски; и теперь внешне опять спокойный, будто ничего не случилось, берет большой поднос, ставит на него стаканы, кладет маленький поднос и салфетку и спокойно несет в столовую, свет начинает гаснуть.

Свет гаснет полностью. Сцена погружается в темноту.

Свет зажигается.

Третья сцена

Гостиная Стивенсов. Одиннадцатое марта, 10 часов вечера.

Комната выглядит так же, как и четыре месяца назад, только теперь включена настольная лампа, и диван передвинут так, что часть его видна зрителям, на нем лежит завернутый в одеяло маленький неподвижный предмет, одно из кресел стоит между лампой и диваном, так что тень от него падает на этот предмет, делая его почти невидимым, двери в столовую закрыты. Телефон стоит на маленькой подставке в углу, как и во второй сцене.

Дверь из коридора открывается. Входит Темпл, за ней Стивенс. Темпл теперь в халате; волосы убраны и стянуты резинкой, словно она приготовилась ко сну. Стивенс держит пальто и шляпу в руках, костюм на нем новый. Видимо, Темпл предупредила Стивенса, чтобы он не шумел; во всяком случае, он старается двигаться тихо. Темпл входит, останавливается, пропуская его. Он оглядывает комнату, видит диван и стоит, глядя на лежащий предмет.

Стивенс. Это называется соглядатай.

Под взглядом Темпл подходит к дивану и останавливается, глядя на предмет в тени. Осторожно передвигает кресло, открывая взгляду мальчика лет четырех, завернутого в одеяло и спящего.

Темпл. Ну и что? Ведь философы и гинекологи утверждают, что женщина защищается любым оружием, даже собственными детьми.

Стивенс (глядя на ребенка). В том числе и снотворными таблетками, которые ты дала Гоуэну?

Темпл. Пусть так. (Подходит к столу.) Если бы я только могла совладать с собой, сколько времени мы бы сберегли. Я вернулась из Калифорнии, но, кажется, до сих пор не могу прийти в себя. Верите вы в совпадения?

Стивенс (оборачиваясь). Пока не убежусь – нет.

Темпл (берет со стола сложенный телеграфный бланк, разворачивает его, читает). Отправлена из Джефферсона шестого марта. Текст: «До тринадцатого осталась неделя. Но куда вы отправитесь потом?». Подписано: Гэвин.

Складывает телеграмму по старым складкам и перегибает еще раз. Стивенс смотрит на нее.

Стивенс. Ну и что? Сегодня одиннадцатое. Это и есть совпадение?

Темпл. Нет. (Бросает сложенный бланк на стол, поворачивается.) В тот день – шестого – мы с Бюки сидели на пляже. Я читала, а он все приставал с вопросами, ну, знаете: «Мама, Калифорния далеко от Джефферсона?», я говорю: «Да, милый», – и продолжаю читать, вернее, пытаюсь, а он: «Мама, долго мы пробудем в Калифорнии?», я отвечаю: «Пока нам не надоест», а он говорит: «Пока не повесят Нэнси?» Я растерялась и промолчала, надо было предвидеть этот вопрос, тут – как это говорится? Устами младенцев? – о» и спрашивает: «А куда поедем потом?» Тогда мы вернулись в отель, а там ваша телеграмма. Ну?

Стивенс. Что «ну»?

Темпл. Ладно, ради Бога, давайте прекратим. (Подходит к креслу.) Чего вы добиваетесь теперь, когда я здесь, не важно, кто тому причиной? Могу предложить вам виски. Положите куда-нибудь пальто и шляпу.