Террор, стр. 156

59. Хикки

В какой-то момент в последние дни или недели Корнелиус Хикки осознал, что он уже не король. Теперь он стал богом.

На самом деле — он еще не убедился окончательно, но сильно подозревал и был почти уверен — Корнелиус Хикки стал Богом.

Все умерли, но он остался в живых. Он больше не чувствовал холода. Он больше не чувствовал голода или жажды — тем более былой потребности в утолении голода и жажды. Он хорошо видел в темноте ночей, становившихся все длиннее, и ни метель, ни воющий ветер не служили помехой для его зрения и слуха.

Простым смертным понадобилось соорудить брезентовый навес у борта лодки, когда палатки изорвало и унесло ветром, и они жались под ним друг к другу, словно овцы, повернувшись задницами к ветру, пока не умерли, но Хикки чувствовал себя прекрасно на своем высоком троне на корме полубаркаса.

Когда по прошествии трех с лишним недель вынужденной стоянки (метели, ветра и стремительно крепчающие морозы не позволяли продолжать путь) его упряжные животные начали скулить и просить пищи, Хикки спустился к ним, как бог, и они получили свои хлебы и рыбы.

Он застрелил Стрикленда, чтобы накормить Сили.

Он застрелил Данна, чтобы накормить Брауна.

Он застрелил Гибсона, чтобы накормить Джерри.

Он застрелил Беста, чтобы накормить Смита.

Он застрелил Морфина, чтобы накормить Оррена… или, возможно, все было наоборот. Хикки больше не считал нужным хранить в памяти такие мелочи.

Но теперь все, кого он столь великодушно накормил, умерли и лежали там, окоченелые, намертво вмерзнув в свои шерстяные спальные мешки или скрючившись на льду в жутких позах предсмертных судорог. Возможно, они просто надоели Хикки, и он пристрелил и их тоже. Он смутно помнил, как неделю или две назад, когда сам еще нуждался в пище, вырезал отборные куски из трупов мужчин, которых застрелил, чтобы накормить остальных. Или, возможно, просто из прихоти. Он не помнил подробностей. Они не имели значения.

Когда снежные бури закончатся — а Хикки знал, что Он в любой момент может приказать пурге прекратиться, коли пожелает, — он, возможно, воскресит нескольких мужчин, чтобы они дотащили его и Магнуса до лагеря.

Проклятый врач умер — отравился и теперь лежал, окоченелый, в своей маленькой брезентовой палатке в нескольких ярдах от полубаркаса и общей могилы под брезентовым полотнищем, — но, если не считать легкого раздражения, Хикки предпочел оставить без внимания это досадное событие. Даже боги страдают разными фобиями, и Корнелиус Хикки всегда панически боялся ядов и всяких инфекций. Бросив на Гудсера единственный взгляд от входа в палатку — и всадив в труп единственную пулю, дабы удостовериться, что чертов лекарь не притворяется мертвым, — новый бог Хикки попятился и оставил в покое отравленное существо и его заразный брезентовый саван.

Магнус на протяжении нескольких недель безостановочно скулил и жаловался на своем излюбленном месте на носу лодки, но вот уже день или два хранил странное молчание. В последний раз он пошевелился во время короткого затишья между метелями, когда тусклый свет зимнего дня освещал полубаркас, занесенный снегом брезентовый навес рядом с ним, низкий холм, на котором они находились, берег к западу и бескрайние ледяные поля за ним: он открыл рот, словно собираясь обратиться с какой-то просьбой к своему любовнику.

Но никаких слов или хотя бы очередной жалобы не последовало; вместо этого горячая кровь сначала наполнила открытый рот Магнуса, а потом хлынула из него фонтаном, полилась по бороде, груди, животу и бережно прижатым к нему рукам, растекаясь лужей на дне полубаркаса у башмаков великана. Кровь по-прежнему оставалась там, но теперь замерзла, застыла извилистыми струями, похожая на длинную темную (но покрытую льдом) бороду какого-то библейского пророка. С тех пор Магнус не издал ни звука.

Короткий смертный сон друга не беспокоил Хикки — Он знал, что может воскресить Магнуса в любой момент, когда пожелает, — но неотрывный взгляд открытых глаз над разинутым ртом и замерзшим водопадом крови через пару дней начал действовать богу на нервы. Особенно неприятно было просыпаться под этим взглядом. Особенно когда глаза покрылись ледяной коркой и превратились в два холодных белых немигающих ока.

Тогда Хикки встал со своего трона на корме и медленно двинулся вперед, мимо прислоненного к борту дробовика и сумки с патронами, через центральные банки, мимо россыпи завернутых в ткань кусков шоколада (которые, возможно, Он соблаговолит съесть, коли голод когда-нибудь вернется), мимо плотницких пил, кучи гвоздей, рулонов листового свинца, перешагнул через аккуратную стопку полотенец и шелковых платков у залитых кровью башмаков Магнуса и наконец оттолкнул ногой в сторону несколько из множества Библий, которые друг в последние дни подтащил поближе и сложил подобием маленькой стенки между собой и Хикки.

Но рот Магнуса не желал закрываться — Хикки не мог даже отодрать или сколоть замерзшую реку крови, излившуюся из него на грудь, — и белые глаза тоже никак не закрывались.

— Извини, милый, — прошептал он. — Но ты же знаешь, как я не люблю, когда на меня пялятся.

Он выковырял ножом замерзшие глазные яблоки и выбросил далеко в завывающую тьму. Он поставит глаза на место позже, когда воскресит Магнуса.

Позже, по Его приказу, снежная буря пошла на убыль и стихла. Вой ветра прекратился. С обращенного к западу наветренного борта полубаркаса, высоко стоявшего на санях, намело пятифутовый сугроб снега.

Было очень холодно, и обладающий сверхъестественным зрением Хикки видел вдали новые черные тучи, надвигающиеся с севера, но сегодня вечером в мире царило спокойствие. Он видел солнце, заходящее на юге, и знал, что пройдет шестнадцать или восемнадцать часов, прежде чем оно взойдет снова, так же на юге, и что в скором времени оно вообще перестанет подниматься над горизонтом. Тогда наступит Эпоха Тьмы — десять тысячелетий тьмы, — но это вполне устраивало Корнелиуса Хикки.

Однако сегодня ночь стояла холодная и тихая. Ярко сияли звезды — вообще-то Хикки знал названия некоторых зимних созвездий, сейчас появившихся в небе, но сегодня не мог отыскать даже Большую Медведицу, — и Он спокойно сидел себе на корме своей лодки, надежно защищенный от холода теплым бушлатом и шерстяной шапкой, положив руки в перчатках на планшири, устремив неподвижный взгляд вперед, в сторону лагеря и даже далекого корабля. Он доберется туда, когда решит воскресить своих упряжных животных. Он думал о минувших месяцах и годах и дивился предопределенному чуду своего превращения в бога.

Корнелиус Хикки не сожалел ни о каких событиях своей прошлой, преходящей жизни. Он делал то, что должен был делать. Он воздал по справедливости надменным ублюдкам, которые по глупости своей смотрели на него свысока, и явил всем проблеск своего божественного света.

Внезапно он почувствовал какое-то движение на западе. С некоторым трудом — было очень холодно — Хикки повернул голову налево и посмотрел на замерзшее море.

Что-то двигалось к нему. Вероятно, это его слух — неестественно и сверхъестественно чуткий, как все прочие его тонко настроенные и обострившиеся сейчас чувства, — уловил звуки движения по растрескавшемуся льду.

Какое-то громадное существо шло к нему на двух ногах.

Хикки увидел бело-голубую шерсть, озаренную светом звезд. Он улыбнулся. Он обрадовался гостю.

У него больше не было причин бояться обитающего во льдах существа. Хикки знал, что теперь оно явилось к нему не как хищник, а как смиренный почитатель. В настоящее время оно не могло даже тягаться с ним силой: Корнелиус Хикки мог приказать существу бесследно исчезнуть или изгнать его легким взмахом руки в самый дальний уголок вселенной.

Оно приближалось, изредка опускаясь и прыжками передвигаясь на четырех лапах, но чаще шагая на двух ногах, как человек, хотя и поступью, нисколько не похожей на человеческую.