Ты будешь страдать, дорогая, стр. 22

Глава 6

Боль, острая физическая боль раздирала желудок Джеммы. В голове все плыло, а тело горело, пылало — от макушки до кончиков пальцев.

Она ощутила холод на лбу и медленно открыла глаза. Над кроватью настойчиво жужжал вентилятор. Как из тумана выплыла Мария, нависла над ней с мокрой салфеткой в руках.

— Вы болеть, Джемма. Я звать Фелипе.

— Нет! — крикнула Джемма и ухватилась за рукав черной блузки Марии. — Нет, я не хочу никого видеть. Не сейчас! Вообще никогда!

У Марии был испуганный вид.

— Я должна сказать сеньор де Навас. Вы падать в обморок, вам тошнить. Вам быть больно?

Джемма кивнула, приложила руку к желудку — и вдруг поняла, что стало причиной ее тошноты.

— Мне не нужно было есть моллюсков. Я их не люблю, да и вообще плохо переношу морскую пищу.

— Dios mio! [4] Моя еда делать вам плохо?

— Нет, Мария, я сама виновата. Мне уже лучше.

Она села на краю кровати и стиснула ладонями лоб. Ей вовсе не стало лучше; боль, может, и проходит — в желудке, но не в сердце. Дрожь сотрясала ее тело, но ей необходимо взять себя в руки, просто необходимо!

— Я делать для вас порошки, но сначала я вас уложить в постель.

— Честное слово, Мария, мне уже лучше. Хорошо, что меня вырвало. Я хочу просто посидеть и прийти в норму. О, пожалуйста, уйдите, — взмолилась Джемма. Ей хотелось остаться одной, совершенно одной, навсегда!

— Я все равно приносить порошки, — повторила Мария, направляясь к двери.

— Мария, я не хочу никого видеть, — напомнила ей Джемма. Ей нужно время, чтобы подумать, чтобы найти выход из этой страшной путаницы.

— Уже поздно, — улыбнулась с порога Мария, посчитав, что Фелипе станет приятным исключением. — Джемма быть плохо, — сообщила она ему. — Она тошнить, она падать в обморок. Я идти и приносить порошки.

Побледнев от этого сообщения, Фелипе подошел к ней.

— Беспокоиться не о чем… — прохрипела Джемма. Ее полный муки взгляд предостерегал его, удерживал от прикосновения к ней.

— Нет, есть, ты белая как мел…

— Меня тошнило. Не нужно было есть моллюсков — мой желудок их не принимает, — лихорадочной скороговоркой выпалила она и отвернулась, не в силах взглянуть ему в глаза. Эта встреча произошла слишком быстро. Она не хотела сейчас видеть его, слышать тревогу в его голосе, дышать с ним одним воздухом…

Он наклонился, положил ладонь ей на плечо, и это прикосновение каленым железом обожгло ее. Она резко отпрянула, подскочила и отошла к окну, подальше от него. О Боже, он не должен прикасаться к ней — никогда в жизни…

— Но ты потеряла сознание, — настаивал он. Она рывком обернулась к нему.

— А какая разница? Как ты посмел так со мной обойтись, использовать меня в своей войне с Агустином?.. — Он не должен узнать правду, почему она потеряла сознание. Ее измученный мозг не смог справиться с потрясением. И эта отвратительная тошнота никогда не пройдет: она занималась любовью со своим собственным…

— Прости меня, — мягко произнес Фелипе, как будто только сейчас осознал, что с ней произошло. — Мне так жаль, что ты оказалась замешанной в семейные дрязги.

— Думаешь, извинение поставит все на свои места? Да ты просто больной, Фелипе, и я ненавижу тебя за все, что ты сделал. В какие же злобные, порочные игры ты играешь! Издеваешься надо мной, издеваешься над Бьянкой… да настанет ли этому конец? — Пылая от негодования, она не стала дожидаться ответа. — Все, чего ты желал, исполнилось. Ты наказал меня более чем достаточно, но никак не можешь остановиться. Теперь ты позвал Бьянку, чтобы окончательно добить меня. — Ей просто необходимо сделать это, выложить ему все. Только так она сможет избавиться от кошмарного чувства в душе.

— Бьянку привез Агустин.

— Ты мне сам говорил, что она приезжает на следующей неделе. Она была частью твоей игры в пытки. На этой ли неделе, на следующей ли — какая разница?

— Разница огромная.

— И что это должно означать? — О Боже, да зачем она спрашивает? Она же ничего не хочет знать, ей теперь все безразлично. Все в прошлом, настоящем и будущем.

— Сомневаюсь, что ты что-либо поймешь в таком взвинченном состоянии.

— Я понимаю одно, Фелипе: жестокость твою, Агустина, Бьянки, Все вы одним миром мазаны. А я — заложница в ваших сложных играх, которую можно использовать, а потом вышвырнуть вон. Великолепно, мне это подходит! Я и сама хочу убраться отсюда! — Ей необходимо уехать! Исчезнуть отсюда сию минуту!

Он двинулся к ней, и Джемма покачнулась, как будто кто-то внезапно перевернул комнату. Он остановился так близко, что, его дыхание теплом обдало ее лицо.

— Ты хочешь уехать после прошлой ночи? — холодно протянул он.

Тошнота волной поднялась из глубин ее желудка. Щеки обожгло жарким румянцем. Прошлая ночь! Как ей вынести воспоминание о ней? Она отвернулась, затуманенным взором уставилась в черноту за окном, но Фелипе рывком повернул ее к себе, взял за подбородок.

— Прошлой ночью мы занимались любовью, и месть здесь была ни при чем. То, что я сказал внизу, — сущая правда. Ты — вся моя жизнь… — настойчиво повторил он.

— Но ты — не моя жизнь! — выкрикнула Джемма с такой яростью, что его глаза вспыхнули ответным гневом. Он отпустил ее подбородок. — Ты сказал, что хочешь жениться на мне, — продолжала она, — но думаешь, я не понимаю, чем вызвано твое заявление? Ты ненавидишь отца и использовал меня, чтобы нанести ему удар…

Она замолчала, потому что сердце у нее разрывалось от боли. Если бы она знала правду, что Фелипе — сын Агустина, ничего этого не произошло бы. Их лондонскому роману ничто не могло помешать, это было назначено судьбой, но, если бы Фелипе не устроил ее приезд, она просто никогда бы не узнала этой правды!

— Ну почему, Фелипе, — вырвался у нее мучительный стон, — почему ты не сказал мне, что Агустин — твой отец?

Его глаза мерцали мрачным огнем, и Джемма ждала ответа, понимая, что он ничего не изменит. Да разве можно что-либо изменить? Но ей хотелось переложить ответственность с себя на чьи угодно плечи. Это все его вина, только его!

— Потому что это не имело никакого отношения к нашей жизни, — наконец произнес он.

Она закрыла глаза в мучительной покорности. Не имело никакого отношения к нашей жизни. О Господи, начиная с сегодняшнего вечера жизнь ее вообще закончилась.

— Уходи, Фелипе, — процедила она сквозь зубы. — Уходи из моей комнаты. Я больше не хочу тебя видеть, никогда.

— Но увидишь, querida, потому что мы хотим друг друга и ничто в мире этого не изменит! — Он скрипнул зубами, а потом произошло то, от чего она молила Бога ее защитить. Насильно сжав ее в объятиях, он приблизил губы к ее лицу. Стыд придал ей сил — стыд, гнев и отвращение. Она вырвалась из его объятий, не обращая внимания на жгучую боль в руках.

— Отправляйся к Бьянке, твое место рядом с ней! — выпалила она. — Я тебя предупреждала: твои занятия любовью ничего не изменят. Прошлой ночью ты взял мое тело, но не душу…

Он окаменел, как будто страшным ударом из него вышибли дух.

— Стерва! — рявкнул он, когда ярость, темной краской залив его лицо, вернула ему способность двигаться. — Холодная, жестокая стерва!

После этого он развернулся и вышел, с треском захлопнув за собой дверь.

Джемма безмолвно уставилась в пространство. На лбу у нее выступил холодный пот, она вытерла его дрожащими пальцами и подняла ладонь к лицу, будто ожидала увидеть на кончиках пальцев последние кусочки ее обескровленного сердца. Медленно опустившись в кресло у окна, она стиснула ноющие от схватки с Фелипе руки и застонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Она провела в таком положении большую часть жаркой ночи.

— Вас еще тошнить, Джемма? — спросила на следующее утро Мария, опустив поднос на тумбочку и подходя к окну, чтобы отодвинуть занавеску. — Фелипе, он вчера говорить, чтобы я нет приносить порошки, чтобы вы спать.