Гипнотрон профессора Браилова, стр. 7
– Чудесно, папа!.. Загорала… Каталась на шверботе…
– В такую погоду?.. Я так и знал! – с огорчением произнес Антон Романович.
– Какой ты, право, – обиженно надула губы Ирина. – Вечно у тебя страхи. Ведь я уже не маленькая.
– Для меня ты всегда останешься маленькой, – поднялся Антон Романович. – Будем обедать, Иринушка. Я, признаться, проголодался, как волк.
“Как быстро летит время! – с грустью думал иногда Браилов, глядя на дочь. – Кажется, совсем недавно девчонкой была, в седьмом классе училась, а сейчас…”
Немного суровый, как и все сибиряки, профессор Браилов всю свою нерастраченную любовь перенес на Ирину. Она стала постоянным источником его радостей и тревог. Да, тревог. Он постоянно боялся за нее. Пошла в город… А вдруг под машину попадет?.. Уехала в санаторий… Тоже волнение… На пляж побежала – мало ли что может произойти на море? Вот и сегодня… Такой ветер, а она – кататься на шверботе. Сегодня, конечно, что-то случилось, – думал он, искоса поглядывая на дочь. – Возбуждена, старается не смотреть в глаза…
Ирина с напускной непринужденностью рассказывала о чем-то, чувствуя на себе настороженный взгляд отца, и волновалась еще больше. Наливая компот, она пролила на скатерть.
– Никак не успокоишься, а? – заметил Антон Романович.
– Это ты все волнуешься, папа, – усмехнулась Ирина, – и знаешь, откуда у тебя эта тревога? От переутомления. Вот откуда.
– Возможно, – рассеянно согласился Антон Романович.
6. ЛОСЕВ НЕРВНИЧАЕТ
Проводив Ирину, Лосев сразу же поехал домой, переоделся и отправился на завод.
Новый цех автоматной линии поражал своими размерами. Длинные ряды станков, блеск металла и кафеля, море мягкого света и чистота, почти лабораторная чистота, все это производило впечатление чего-то сказочного, нереального.
У пульта собрались инженеры-строители, конструкторы, представители администрации во главе с председателем совнархоза. Главный конструктор, уже пожилой человек с ежиком серебристых волос на круглой голове, старался изо всех сил держаться спокойно. Но его выдавали руки: он то вытирал их носовым платком, то принимался расстегивать и снова застегивать пуговицы своего чесучевого пиджака.
Перед пуском не было речей, ленточки и ножниц на традиционном подносе. Просто, главный инженер посмотрел на часы, включил рубильник – и тишина сменилась ровным гулом сотен внезапно оживших машин.
Они и впрямь казались живыми, умными и даже по-человечески чуткими. Вот одна бережно подхватила деталь, сделала на ней три аккуратные ложбинки и осторожно передала второй машине, та – третьей и так далее. В конце линии уже готовые детали, смазанные и аккуратно упакованные, одна за одной попадали в ящик. Несколько минут – ящик исчезал в люке, а на его месте появлялся следующий.
Люди не прикасались к станкам. Они только ходили, останавливались то около одной, то около другой машины и лишь изредка перебрасывались словами.
Увлеченный своеобразной торжественностью обстановки, восхищенный, Лосев позабыл, зачем пришел сюда. Спохватился. Подошел к главному конструктору.
– Скажите, что вы чувствуете сейчас? – спросил он, вынимая блокнот.
Инженер вздрогнул от неожиданности. Быстро перебирая пальцами, он застегнул все пуговицы на пиджаке и только тогда улыбнулся Лосеву.
– Откровенно? – прищурился.
– Ну конечно, иначе какой же интерес.
– Если откровенно, так меня всего; просто распирает от гордости. Не за себя, нет. Моя доля во всем этом, – он сделал широкий жест, словно хотел обнять весь цех, – очень скромная. Меня распирает от гордости за всех нас.
– “Его распирает от гордости за всех нас”, – со злостью подумал Лосев. В статье это будет выглядеть примерно так: “Главный конструктор инженер Андреев сказал, что весь переполнен гордостью. Нет, не за себя, а за нас всех, за весь народ, за рабочих, колхозников, трудящую интеллигенцию…” Экая страсть к парадно-фасадному трескословию!
Лосев мило улыбнулся собеседнику.
– Сказано хорошо. Но слишком обще. А мне хотелось бы поконкретнее. О чем вы сейчас думаете? Чего бы вам хотелось больше всего в эту минуту?
– Чего бы мне хотелось в эту минуту? – переспросил инженер. – К сожалению, это желание неосуществимо. Мне хотелось бы, чтобы рядом с нами стоял мистер Стронг, американский инженер, очень способный и очень умный. В двадцатых годах он помогал нам осваивать первый отечественный трактор. Он говорил, что наша техника отстала от американской по меньшей мере на сто лет. Мне хотелось бы услышать, что бы он сказал сейчас.
Уже поздно ночью, стоя на перроне пригородного вокзала, Лосев перебирал в памяти детали своего интервью с инженером-конструктором. Да, этот Андреев прав. У них есть чем гордиться. И они могут язвить, сколько душе угодно, в адрес пророков, вещавших провал всех замыслов их, всех начинаний.
Мимо прошла девушка. Лосев оглянулся. Сердце заколотилось. Показалось, что это – Ирина.
“Что за глупости, – подумал он. – Почему мысль об этой девушке выводит меня из равновесия? Сентиментальный мальчишка, слюнтяй”.
Сколько раз за эти дни он ловил себя на том, что, вспоминая об Ирине, незаметно для себя начинает перебирать в памяти события последних лет, анализировать, раскладывать все свое прошлое по полочкам, смотреть на них как бы со стороны. Неужели эта девушка вышибла его из колеи? Его, Лосева, чело– века без нервов? Нет, Ирина здесь ни при чем. Это копание в самом себе началось значительно раньше, задолго до знакомства с Ириной. Ну конечно же, раньше! Он только не замечал, считал, что хандрит. Поневоле захандришь. Столько месяцев ожидание, ожидание, ожидание. Оно натягивает нервы, и они начинают звенеть, как струны.
Особенно трудно было, когда он оставался наедине с самим собой, в своей комнате на третьем этаже, с небольшим окном, выходившим на тихий переулок. Просторная комната становилась тесной, как чулан.
Он ходил из угла в угол, курил, потом присаживался за стол, пытался читать или писать и не мог. Дело кончалось тем, что он набрасывал на себя пиджак или, если погода была дождливой, плащ, и выходил на улицу, поближе к центру, в толпу. Здесь, в людской сутолоке, он чувствовал себя лучше. Настроение выравнивалось, приходило спокойствие, а вместе с ним и душевное равновесие.
Иной раз одолевала бессонница. Он просыпался около трех часов ночи и уже лежал так до утра, глядя в потолок, прислушиваясь к звучащим в голове мыслям.
Картины, встающие в памяти, казались дикими, никогда не существовавшими в действительности. Но Лосев знал: эти картины – не вымысел. Было время, когда такие воспоминания приносили ему большое внутреннее удовлетворение, гордую радость.
Если б ему всего полгода назад сказали, что он дойдет до такого состояния, – он расхохотался бы. Лосев – и тяжелые раздумья. Лосев – и колебания. Лосев – и мучительные сомнения. Постой, постой… Почему Лосев? Почему Лосев, черт подери?! Кто такой Лосев? Нету такого. Его выдумали. Да, выдумали. От начала до конца. Нет Жорки Лосева, корреспондента журнала “Новости науки и техники”. Есть Джордж Громашевский, сын известного артиста, покинувшего Россию еще в семнадцатом году. Джордж Громашевский, родившийся в благословенной Америке, где право на жизнь давалось только сильным и богатым, умеющим постоять за себя. Есть Джордж Громашевский, которому мать с детства рассказывала чудесные сказки о Бове Королевиче, о красавице Людмиле, о бесстрашном Руслане и злом, бородатом Карле, былины о Микуле Селяниновиче, Илье Муромце, Соловье Разбойнике. Мать, которая читала ему Пушкина, Лермонтова, Жуковского, которая на память, закрыв глаза, читала ему “Слово о полку Игореве”. Мать, которая до самой смерти надеялась, что ей все же доведется хоть раз еще увидеть бескрайние поля, дремучие леса и покрытые белыми шапками горы далекой стороны. Нет Георгия Лосева. Есть Джордж Громашевский, сын известного артиста, сильного и… прекрасного в своей ненависти к людям, отобравшим у него родину. Любовь и ненависть! Да, именно в этом переплетении чувств представлялась Джорджу Громашевскому родина его отца и матери. Это была чудесная страна, полная светлой музыки и ярких красок, отобранная у него, Джорджа Громашевского, жестокими людьми.