Головнин. Дважды плененный, стр. 111

— Лучше быть брошенным посреди моря, нежели быть вечно прикованным к жене не по своему желанию.

— Так сыщите себе по нраву.

— Давненько сыскал, Василий Михайлович, но занята она, а потому недосягаема. А иную не желаю знать.

Головнин понимающе растянул рот в улыбке: «Никак Людмилу Ивановну не позабыл до сих».

Матюшкин, покраснев, завозился, расстегнул сюртук, вынул какие-то листки.

— Сие нескромно, но Александр мне посвятил стих. Хотите ли его услышать, Василий Михайлович?

Головнин согласно прикрыл глаза. Вспомнил юношеское увлечение поэзией в Морском корпусе. Читал Федор вдохновенно

Сложив листок, протянул Головнину:

— Возьмите, Василий Михайлович, на память.

— Благодарствую.

Матюшкин покосился на притворенную дверь.

— А желаете иметь строки Пушкина негласные?

— Отчего же, пожалуй, — без колебаний ответил Головнин.

— Вот возьмите список, «Послание цензору» и ода «Вольность».

— Занятно, — Головнин взял листки и отнес в соседнюю комнату. — На досуге ознакомлюсь. А сейчас давайте выпьем по маленькой, за вашу дальнюю дорогу…

Можно сказать, что применительно к деятельности Головнина эти державинские строки звучат неоднозначно. Сменились министры, вместо Траверсе заступил фон Моллер, но порядки в их департаментах остались прежними. А вот за семь лет кропотливой работы подопечных генерал-интенданта верфи Петербурга и Архангельска преобразились. Теперь флот каждую кампанию получал добротные корабли.

Со стапелей один за другим сходили не бутафорские, как прежде, а полноценные боевые корабли. Двадцать шесть линейных кораблей, двадцать один фрегат, десятки других вымпелов влились за это время в состав Балтийского флота. И что примечательно, десяток пароходов… Так что время работало в своем поступательном движении на пользу державы, воплощаясь в морскую мощь кораблей. Конечно, не все вечно. Старели в свой срок и корабли, но теперь их строй пополняли новые, более мощные морские исполины.

При всей своей никчемности Николай I в начале царствования замечал и поощрял людей, самоотверженно служащих державе.

В конце 1830 года, редкий случай, через чин, Василия Михайловича произвели в вице-адмиралы, на его адмиральских эполетах появились сразу два орла, или, как их в шутку называли моряки, «мухи»… Всего полгода отвела судьба Головнину пробыть в этом звании…

Летом 1831 года в «белокаменной» и северной столице свирепствовала холера. Люди падали замертво на улицах, бились в припадках. Вокруг запертых лавок поливали карболку, по улицам стлался дым от костров. Несмотря на жару, в каждом доме топили по-черному печи, разжигали самовары. В дыме искали спасение…

На верфях каждый день недосчитывали мастеровых, а вице-адмирал упрямо каждое утро появлялся на стапелях…

Все случилось в одночасье. Уехал он на службу ранним утром 29 июня 1831 года…

Карета привезла его домой раньше обычного, и Авдотья Степановна не узнала побледневшего супруга, которого под руки ввели в дом.

— Корежит что-то, Авдотья Степановна, — показывая на желудок, через силу улыбаясь, проговорил он, — авось к утру полегчает…

Ночью он потерял сознание, а утром врач последний раз закрыл ему глаза…

Хоронили его без родных, одни санитары.

В окно провожала взглядом удаляющийся гроб изможденная вдова с двумя девочками на руках, рядом, прислонившись к стеклу, плакали Саша и две его сестренки постарше…

На простой повозке свезли осмоленный гроб на Митрофаньевское кладбище, где хоронили всех холерных…

Спустя ровно месяц «Санкт-Петербургские ведомости» среди скончавшихся генералов, тайных советников, «людей достойных, почтенных, незаменимых» упомянули одним из первых вице-адмирала Головнина…

Заветные думы

Уходя в небытие, человек так или иначе оставляет свой след на земле.

Василий Михайлович Головнин оставил добрую память о себе почти на всех континентах. В Европе и Азии, Африке и обеих Америках. Своими впечатлениями о виденном и пережитом делился с людьми. Его описания не оставляли читателя равнодушным. Он рассуждал не только как мореход, но и историк, и этнограф, географ и натуралист, политик и философ. И не только рассуждал. Советовал, делился опытом, помогал. По своду военных сигналов, им составленным, четверть века держали боевой строй русские эскадры…

Каждый случай, описанный автором, связан с конкретным лицом. В замечаниях не стеснялся, выговаривал для пользы дела, иногда довольно дерзко и важным персонам. За что и страдал, и расплачивался благополучием…

При всем том у него всегда болела душа за дело, которому он посвятил свою жизнь, за российский флот, его судьбу.

Но далеко не все сокровенные мысли можно выплеснуть на страницах публичных изданий. Свое твердое мнение и суждения о родном детище он имел вполне определенные. Озорно, с юношеским задором, повествуя от имени мичмана, вспоминал и молодые годы богатой событиями службы и заглядывал в будущее.

Работал ночами в домашнем петербургском кабинете, возможно, продолжал в тиши родных Гулынок, вдали от назойливых взглядов, корпел над рукописью.

Страдая, вскрывал болезненные «язвы», ужасался и обличал, рассуждал, излагал свои взгляды, советовал. Не мог оставаться безразличным. Свершил то, что вицеадмирал Степан Осипович Макаров, через полвека теплым словом вспоминая Головнина, назовет «драгоценным заветом дедов своим внукам». А Головнин вначале предупреждает читателя: «В официальных бумагах не всегда можно всякую вещь назвать своим именем; откровенность такая, как известно, многим, сказать попросту, сломила шею». Не потому ли выступил Василий Михайлович под занятным псевдонимом мичмана Мореходова?

Шел 1861 год. Еще бурлила страна после позора Крымской войны, ныли раны на теле России, морская держава лишилась флота на Черном море. На этой волне сокрушений, раздумий, пробуждения общества откровения «мичмана Мореходова», то бишь Василия Головнина, пришлись кстати. Появились они в тот год, когда Александр Васильевич Головнин стал Министром народного просвещения. После окончания лицея он немало сделал полезного и для флота, отдавая дань уважения делам отца…

С чего же начинает автор свой анализ «Состояния российского флота в 1824 году»?

С политики. «Необыкновенное и странное положение, до коего ныне доведена Россия и всеобщий ропот, во всех состояниях, по целому Государству распостранившийся, произвели между прочими политическими мнениями, разные суждения и толки на счет морских наших сил».

Сказано ясно, ровно за год до событий 14 декабря. Мало найдется публицистов той поры с такими высказываниями и оценками. Мне не удалось их сыскать, по крайней мере.

Беспокойный автор отплавал три десятилетия, каждую неделю бывал в Кронштадте на кораблях. Щемит сердце моряка. «Если гнилые, худо и бедно вооруженные и еще хуже и беднее того снабженные корабли, престарелые, хворые, без познаний и присутствия духа флотовожди, неопытные капитаны и офицеры, и пахари под именем матросов, в корабельные экипажи сформированные, могут составить флот, то мы его имеем… О таком справедливо изображенном состоянии флота Россия не знает… но иностранцы смеются и удивляются…»

Еще бы не смеяться. Ежегодно казна отваливает на флот двадцать миллионов рубликов. Где же они? Англичане, пояснял Головнин, усмехаясь, приговаривали: «Россия содержит флот свой не для неприятелей, а для приятелей». Они-то видели, в карманы каких друзейприятелей перетекают народные миллионы. Но когда вдруг наедет большое начальство, не дай Бог сам государь, все выглядело пристойно. По этому поводу не стесняется Головнин в своем гневе: «Корабли, подобно распутным девкам. Как сии последние набелены, нарумянены, наряжены и украшены снаружи, но согнивая внутри от греха и болезни, испускают зловонное дыхание, так и корабли наши, поставленные в строй и обманчиво снаружи выкрашенные, внутри повсюду вмещают лужи дождевой воды, груды грязи, толстые слои плесени и заразительный воздух. Новые и старые корабли стоят в гавани по году, по два без конопачения, отчего пазы их во время дождей наполняются водой, которая зимой замерзая, раздирает их».