Остров Робинзона, стр. 47
Затем Манаури обратил взгляд в мою сторону и предложил мне в заключение высказать свои соображения.
— Зачем тебе мое мнение? — спросил я. — Все требуют его смерти, значит, будет так, как того хочет большинство. Мое мнение здесь ни к чему!
— Ошибаешься, Ян! Мы ценим твое мнение. Тебе мы обязаны победой над испанцами! Мы ценим твое мужество и ум. Ты наш друг и товарищ. А кроме того, ты тоже белолицый, и, значит, твой суд будет самым праведным.
— Так чего ты от меня хочешь?
— Скажи, заслужил этот молодой испанец смерть или нет?
— Заслужил! — ответил я без колебаний.
Мой ответ, переведенный присутствующим Арнаком, вызвал бурную радость и всеобщее ликование. Я попросил тишины и сказал, что должен кое-что добавить.
— Пожалуйста, говори!
— Молодой испанец заслуживает смерти, и смерть от нашей руки его не минует. Но умереть он должен не сейчас и не здесь.
— А где и когда?
— Позже, после нашего благополучного прибытия в ваше родное селение.
В ответ на эти слова разразилась целая буря протеста. Нет, они требовали его немедленной смерти! В сердцах их накопилось столько горечи и желчи, что они как одержимые отметали всякий голос рассудка и возмущенно отвергали мысль о заложнике. Я понял, что бури этой не удается унять. Вопрос о немедленной смерти пленника был предрешен.
Едва страсти утихли, как разразился новый спор по поводу того, какой смертью должен умереть осужденный.
— Нет, нет, никаких пыток! Никаких мучений! Если честному человеку приходится убивать, он убивает, не обрекая виновного на муки! Так умрет и испанец!
Опять поднялась целая буря. Но я твердо стоял на своем и не думал уступать. Когда крики немного утихли, я повысил голос:
— Только бесчеловечные чудовища издеваются над беззащитными! Если вы хотите остаться моими друзьями, вы должны вести себя по-человечески. Если вы хотите сохранить мою дружбу, будьте настоящими воинами! Пусть вернется к вам разум! Слушайте, что я вам говорю! Это мое последнее слово!
Арнак, Вагура и Манаури активно меня поддержали, но несколько горячих голов продолжали настаивать на своем и настраивали против нас других. Я оставался непреклонным, хотя последствия и могли оказаться для меня пагубными.
И вдруг воцарилась тишина. Слова попросила женщина. Да, вдова Матео, Ласана. Она приблизилась ко мне и, указывая на меня пальцем, стала что-то говорить. Она отличалась от других необыкновенной выдержкой и обаянием, голос у нее был глубокий и сильный, приятного тембра.
— Что она говорит? — шепнул я Арнаку.
— Она говорит, что правда на твоей стороне… Что они должны тебя слушать, и она, жена Матео, этого требует… И еще… хо-хо!
— Что: хо-хо? — спросил я тихо.
— Интересные вещи мы о тебе узнаем!
Арнак посмотрел на меня искоса, и, что бывало редко, лукавая улыбка появилась на его лице.
— О-ой! — воскликнул и Вагура, поглядывая на меня.
— Да говорите же вы наконец, в чем дело!
— Она говорит — ты великий человек… и дружбу такого человека надо ценить, еще она говорит…
Я не был уверен, не преувеличивают ли мои друзья, Но, как бы там ни было, слова индианки произвели сильное впечатление на слушателей и оказались решающими. Я издали поблагодарил женщину улыбкой.
Дальше все происходило спокойно и в полном согласии.
Было решено повесить испанца на том самом дереве, под которым вершился суд. Ему развязали путы на ногах и подвели под дерево. Глаза у него от страха остекленели, он хотел что-то крикнуть и не успел — суд свершился. И тут с лицом его произошла разительная перемена: черты, прежде столь прекрасные и нежные, вдруг обрели отвратительное выражение изуверства — качества, которое, видимо, составляло при жизни всю суть его мерзкой натуры.
Вся сцена эта могла бы произвести гнетущее впечатление, если бы я не оценил верно основной ее смысл: это была не просто месть двух десятков униженных и оскорбленных индейцев и негров — это была заслуженная кара, справедливое возмездие угнетенных.
Я ОТКРЫВАЮ ЧЕЛОВЕКА
После свершения этого тягостного акта мы переправили своих раненых из лагеря на борт шхуны и пустились в путь вдоль острова. Ветер дул с севера, и, плывя поначалу на восток, мы имели его с левого борта, а потом — прямо по носу. Шхуна была маневренной и хорошо слушалась руля. Удачная парусная оснастка позволяла, перекладывая галсы, неплохо идти и под ветер. Все три лодки мы укрепили за кормой.
Еще задолго до вечера нас приветствовали ставшие родными окрестности, и вскоре мы бросили якорь в четверти мили от берега прямо против холма. В пещере все оказалось в полном порядке. Индианки, обрадованные нашим возвращением, тут же приготовили пищу, а раненых перевязали.
Всех способных двигаться я собрал на краткий совет, чтобы обсудить, когда нам лучше покинуть остров.
— Как можно скорее! — заявил Манаури. — Лучше всего завтра утром!
— Хорошо, завтра утром! До захода солнца остается три часа, и работы у нас хоть отбавляй.
Прежде всего надо было собрать с поля кукурузу. Правда, на шхуне обнаружились большие запасы провизии, но жаль было бросать созревшую кукурузу, которую мы столько недель лелеяли и холили, оберегая как зеницу ока.
Все дружно принялись за уборку урожая, и вскоре около двух десятков корзин наполнились золотистым зерном.
Еще забота: у нас было теперь четыре шлюпки — флотилия, пожалуй, великоватая. Что делать с самой большой лодкой, которая своей тяжестью наверняка лишь снижала бы маневренность шхуны? Порешили оставить ее на острове, а чтобы защитить от непогоды — затащить в пещеру и заложить там камнями.
Незадолго до захода солнца общими усилиями мы переволокли лодку в пещеру. Когда, трудясь в поте лица, мы наконец справились и с этим делом, дневной свет еще не померк. И тут меня осенила мысль оставить о себе на острове память и вырезать ножом на борту лодки свое имя.
На носу лодки я выдолбил слова: John Bober — и тут же заколебался: почему John, а не Ян? Однако сделанного было уже не поправить, и потому я добавил еще одно слово: Polonus. А под ним год: 1726.
За ужином Манаури с торжественным видом попросил минуту внимания. Обращаясь к неграм, он выразил сомнение, сумеют ли они сами, без помощи, устроиться на Большой земле и не попадут ли вновь в руки к испанцам. В связи с этим он предложил им не только гостеприимство и приют в индейском селении, но и принятие их в племя араваков на равных правах со всеми его членами. Негры встретили эти слова с глубокой благодарностью. Потом Манаури обратился ко мне и заверил, что племя окажет мне всяческое содействие, чтобы помочь благополучно добраться до островов, расположенных неподалеку от устья реки Ориноко и заселенных англичанами. Затем он добавил:
— Но если сказать по совести, то нам хочется, чтобы ты оставался у нас гостем как можно дольше, и даже на вею жизнь! В дружбе, уважении и еде ты, Ян, не будешь знать у нас недостатка!
Я от всего сердца поблагодарил его за добрые слова и искреннее приглашение.
В последний день пребывания на острове мы пробудились задолго до рассвета и принялись перевозить на шхуну имущество и раненых. Имевшееся у нас огнестрельное оружие я решил подарить индейцам после прибытия в их селение и с особым вниманием следил, чтобы его ненароком не повредили. У нас было около тридцати мушкетов и ружей с большим запасом пороха и пуль — мощь, разумное использование которой могло гарантировать свободу и само существование араваков на много-много лет вперед. Арнаку и Вагуре, лучше других понимавшим значение этого оружия, я доверил его сохранность.
Якоря мы подняли лишь около полудня, когда посвежел ветер, и курс взяли прямо на восток, стремясь подольше не приближаться к материку, с тем чтобы не попасть во встречное течение. Всего нас на шхуне было тридцать человек: нападение испанцев стоило жизни одиннадцати несчастным, в том числе одной женщине и трем детям. Дорого-доставался нам путь к свободе!