Горячее селение Амбинанитело, стр. 34

Мальчики принесли мне бабочку уранию. Как известно, это одна из самых красивых бабочек в мире, истинное чудо по своей расцветке. Словно невменяемый, Амод не мог оторвать от бабочки горящих глаз и чуть ли не пожирал ее взором.

— Пятьсот франков… пятьсот… — шепчет он.

Бабочка urania orientalis великолепна, ничего не скажешь, но она не такая уж редкость на Мадагаскаре, поэтому я объясняю Амоду по-деловому: в Париже за нее дали бы самое большее пять франков.

— Неправда! — восклицает мальчишка, и его злая усмешка выражает нескрываемое презрение, которое питают к человеку, неловко маскирующему свои делишки.

На Мадагаскаре очень распространена птица кардинал. Оперение самцов, особенно в брачную пору, сверкает огненным пурпуром. В районе Амбинанитело их не так много, но все же нам удалось добыть два хороших экземпляра, из которых один немного побит дробью. Богдан пытался привести его в порядок, но, недовольный результатом, отложил препарированную птицу в сторону.

— А что, эта птица не нужна? — спрашивает Амод глухим от волнения голосом.

— Не нужна, — отвечает Богдан, не поднимая головы от работы.

— Так… я могу ее взять?

— Возьми, — пробурчал Богдан.

Амод решил, вероятно, что это рассеянность или глупость Богдана, схватил кардинала и тотчас унес домой. Домашним он заявил, что получил вещь стоимостью в пять тысяч франков.

Хотя мадагаскарский кардинал отличается великолепным оперением, но, так же как и бабочка урания, стоит немного.

Амодом овладела денежная лихорадка. Он считает себя богачом, которому работать незачем. И действительно, дни проходят, а молодой индус не появляется. Раструбил по всей деревне, что нашел неисчерпаемый источник огромного богатства, а меня с Богданом называет обманщиками, фокусниками и хитрецами. У жителей Амбинанитело это вызвало раздражение, отголоски которого быстро дошли до ушей учителя. Встревоженный Рамасо пришел к нам с озабоченным видом и спрашивает, сколько правды в болтовне Амода.

— Нисколько, — заявляем.

Учитель, человек сведущий, быстро разобрался в подлинной продажной и музейной стоимости обычной птицы.

— Надеру Амоду уши, — возмущается Рамасо, — и расскажу тем, кто легко поверил в его бредни. Хорошо, что он ушел от вас. Причинил бы немало хлопот.

Я согласен с ним, но когда через несколько дней пришедший в себя и покорный Амод снова постучался в нашу хижину, я не смог отказать плуту и снова принял его.

Хороший и милый в обычное время, парень делается невозможным, когда его охватывает мания подсчетов. А она нет-нет да и появляется. И в этом неистовстве цифр есть какая-то абсурдная логика: в молодом Амоде растет дух типичного капиталиста. Наша экспедиция разожгла в нем хищнические инстинкты, и Амод, охваченный ими, не находит себе места. Когда его требование повысить жалованье в пятикратном размере провалилось, Амод выложил новый проект: создать компанию в составе его, Богдана и меня по монопольной эксплуатации флоры и фауны долины Амбинанитело. Рынок сбыта — Нью-Йорк.

— Но мы собираем экспонаты для Варшавы, а не для Нью-Йорка! — высмеиваем мы его предложение.

Наш смех глубоко обижает Амода. Ведь в его уме созрела мысль, что он, Амод, сын Амода, подлинный хозяин и единственный правомочный эксплуататор всех зоологических богатств в долине Амбинанитело. И Амод объявил нам войну. Некоторых ребят ему удается сбить с толку. Восстанавливает молодежь, которая до сих пор ловила для нас млекопитающих, птиц и насекомых. Потеря для нас невелика. Эти три класса животных большей частью хорошо исследованы на Мадагаскаре и не так уж нам нужны. Нас больше интересуют другие, до сих пор малоизвестные существа: мелкая пресноводная фауна, которую Богдан ловит сам в небольших лужах.

Несмотря на всю двуличность Амода, я все еще не прогнал его. Уж очень он старательный препаратор. К тому же я, невзирая ни на что, люблю мечтательного повесу. Справедливости ради нужно сказать, что, кроме войны, которую он разжигает против нас в деревне, ни в чем другом упрекнуть его нельзя. Он безукоризненно честен — иголка не пропадет.

Амод, как всегда сообразительный, быстро замечает свой промах и готовит нам новый сюрприз, на этот раз очень чувствительный. Однажды Богдан возвращается с утренней охоты не на шутку встревоженный. В луже, где он обычно ловит живые существа, буквально все вымерло, даже ничтожного водомера как не бывало. Заглянул в другую лужу — та же картина: все вымерло. Во второй половине дня мы вместе пошли обследовать лужи. Так и есть. Отравлены все лужи в долине, даже довольно отдаленные. Их отравил наш остроумный Амод, вероятно, плодами страшного тангуина. Это уже настоящее бедствие, и наше терпение лопнуло. Работа в долине нарушена, Богдану нечего здесь больше делать. Подлеца Амода прогоняем с треском.

Удар, так ловко направленный Амодом, только случайно не достиг цели. Прошло три дня после отравления луж, и на деревню обрушилось страшное наводнение. Река Антанамбалана залила всю долину, — это было во время гибели ребенка, — а когда вода спала, появились другие лужи с чистой водой, и в них закипела новая, буйная жизнь крохотной фауны.

ХИЖИНА НА СВАЯХ

Еще не так давно коричневые люди сторонились моей хижины и даже собаки боялись ее. Ни одна собака не желала заходить.

Две дворняги, веселые сорвиголовы, соревновались с ветром наперегонки недалеко от моей хижины, придумывали всевозможные пакости глупым курам, устраивали бурные игры с кем попало, но моей хижины не любили. Я делал все, чтобы завоевать их доверие, бросал на пол самые вкусные косточки. Собаки приближались, заходили даже на веранду, заглядывали внутрь и обнюхивали вкусную приманку. Но вместе с привлекательным запахом слышался чужой, подозрительный. Они становились серьезными и морщились. Они ни разу не переступили порога моей комнаты. Для меня это было моральным поражением. Недоверие собак, собак-барометров, удивительно совпадало с недоверием жителей селения, коричневых людей.

А теперь что за перемена! Те же собаки влетают с невообразимым шумом в хижину, носятся, точно по собственному двору, играют во всех углах, опрокидывают стулья и посуду, становятся наглыми и подлизами. Здесь, ни в каком другом месте, а только здесь они доставляют себе удовольствие выискивать блох. Веломоди гонит их, бранит всевозможными словами, но бесполезно: дворняги любят ее, выгонит в одну дверь, они влетают в другую, а вместе с ними появляется веселье.

А ведь хижина моя та же, что и прежде, только поселился в ней еще один человек; маленькая коричневая девушка Веломоди и ее лохматый друг бабакут.

Прежде каждое утро, когда появлялось солнце, я просыпался от радостного пения дронго, черного дрозда, свившего гнездо на дереве вблизи хижины. Потом дронго улетел в другие места; дерево опустело и никто меня не будил. Я просыпался сам, и чувство одиночества не покидало меня до полудня. Теперь меня будят чудеснейшие звуки — девичий смех.

Я сказал Веломоди, что она может приглашать в нашу хижину своих подружек и угощать всем, что у меня имеется. И вот каждое утро девушка принимает на веранде своих многочисленных ровесниц и родственниц. Многие приходят к ней даже с другого берега реки. Повар Марово готовит цейлонский чай и щедро угощает их сахаром и европейскими сухарями. В полусне, за тростниковой стеной, я слышу девичье воркованье на таком мягком, таком мелодичном языке, что по сравнению с ним все наши европейские языки кажутся варварским бормотаньем и шипеньем. Вдруг кто-то смеется погромче, и я просыпаюсь окончательно. После такого пробуждения человек долго не расстается с улыбкой, она не покидает его весь день. Хижину окружает веранда, защищенная от дождей и солнца широкой пальмовой крышей. С любой стороны веранды открывается непередаваемое великолепие пейзажа и богатство долины. Зеленые рисовые поля, отороченные каймой из красных гибискусов, гора Бенёвского, возвышающаяся над ними, богатейшие плантации кофейных деревьев и склоны других гор, покрытых тропическим лесом, по которому не ступала нога человека; живописные хижины селения и громадные кокосовые пальмы; извивающаяся лента дороги, залитая лучами жаркого солнца с красивыми людьми на ней и большая река, которую мальгаши считают диким зверем, — все это похоже на пленительный сон и напоминает чудесные главы какого-то увлекательного романа, созданного воображением. Никогда и нигде мне не приходилось с такой силой чувствовать, как зрительные ощущения вызывают глубокие волнения души. И за эту великую радость я благодарю пейзаж, хижину и веранду.