Роковое наследство, стр. 72

– Сестра, – сказал ей мой патрон, – вы пришли как нельзя более кстати. Вам я доверю уход за моей дорогой девочкой. Ваша настоятельница, мать Мария Благодатная, любит ее больше жизни. Смотрите, не давайте ей много говорить, она слишком слаба.

Меня же он увел к себе и запер за нами дверь на ключ. Я едва стоял на ногах от страха. Знать тайны таких людей – это очень опасно. Он опустился в кресло и искоса поглядел на меня с улыбкой, которая внушила мне ужас.

– Ах, друг мой, – сказал он, – что же ты не спрашиваешь, в чем тут дело? Или ты уже и сам догадался?

– Дело-то нехитрое – догадаться, – отозвался я. – Ясно, что все это случилось из-за подзорной трубы.

– Так что же ты понял? Объясни-ка. Я хочу знать, действительно ли ты так проницателен?

И он уставился на меня своими лисьими глазками. Я собрался с духом и отвечал как ни в чем не бывало:

– Извольте: в подзорную трубу Ирен увидела, как Ренье любезничает с девкой из Сен-Манде, вспылила, конечно же, и тот, уходя, поклялся ей отомстить. Это многие подтвердят. Вот сегодня он и явился к ней вооруженный до зубов.

– Правильно, совершенно правильно, – проговорил господин Мора. – Даже министры – и те позавидовали бы твоему уму. Только кто же может с уверенностью сказать, что он угрожал ей расправой? По-моему, как-то раз ты подслушивал у ее дверей, а потом сказал мне, что он всего лишь обещал принести Ирен старые документы.

И он полез за пазуху. Ну, думаю, конец мне пришел. И так мне стало себя жалко, Леокадия... Но в руке у него оказался не пистолет, а всего-навсего пачка бумаг, бумаг господина Ренье...

– Их вытащили у него из кармана, а взамен сунули туда пистолеты, – вскрикнула госпожа Канада. – Ты был прав: мой дорогой Морис угодил в точно такую же ловушку! Ах, мерзавец! Это же грабеж, самый настоящий грабеж!

– Ну, Мантии-то могли бы подобрать себе актеров и поталантливее, – заметил Эшалот.

– Тоже мне ценитель нашелся! Давай рассказывай дальше, не тяни!

– До конца уже немного осталось. Господин Мора принялся рассматривать документы, говоря мне при этом:

– Что ж, милый друг, я тобой вполне доволен. Теперь от тебя потребуется одно: немедленно забыть обо всем. Смотри, держи язык за зубами. Ты ничего не видел, ничего не слышал. Остальное тебя не касается.

И патрон протянул мне пять луидоров.

– И конечно, дорогуша, не подслушивай больше у дверей, а то как бы тебе не прищемили... – он, смеясь, дотронулся пальцем до моего носа, а затем выпроводил меня за дверь.

– И это все? – спросила укротительница.

– Почти что.

– А что сталось с господином Ренье?

– Ах да, чуть не забыл. С ним произошло нечто весьма странное. Его усадили в фиакр и повезли во Дворец Правосудия. Сопровождать его отрядили двух полицейских. На мосту Менял он умудрился выпрыгнуть из фиакра на мостовую, растолкать прохожих и броситься с парапета вниз, в воду.

– И что же? Удалось его выудить из реки?

– Нет.

– Ничего себе! «Нечто весьма странное»! Да как ты можешь...

– Погоди, я просто не успел тебе объяснить, что господин Ренье плавает как рыба, и если под мостом не прятались люди, заранее нанятые господином Мора, чтобы привязать ему камень на шею...

– Ты встречал его с тех пор? Я имею в виду господина Ренье? Видел его?

– Да как тебе сказать... Видел я одного малого, который очень на него смахивал...

Госпожа Канада грозно насупила брови.

– Подожди, Леокадия, не ругайся, – остановил ее Эшалот. – Я знаю твое благородное сердце, ты непременно захочешь вмешаться и... В общем, вмешиваться во все это я тебе не позволю. Просто как-то раз был я у Симилора в больнице, навещал его, и один из тамошних пациентов здорово походил на Ренье.

– Но ведь Симилор мог разузнать, он это или нет, – перебила мужа укротительница.

– Симилор и попытался разузнать тотчас же, не теряя времени даром, но в тот день ему это не удалось. А на следующее утро подозрительного типа уже выписали. Вот жалость-то, а?

Эшалот явно чего-то недоговаривал, и укротительница в гневе сжала кулаки.

– Я не лгу тебе, Леокадия, – прибавил Эшалот ласково, стараясь говорить как можно убедительнее. – Хоть режь меня, мне добавить больше нечего. Я рассказал тебе все, что мог.

– А прекрасная Ирен?

– С ней, благодаря Господу, все в порядке.

– Соседи наверняка ей все рассказали.

– Она никогда не болтает с соседями. Так что вряд ли.

– Что же она подумала? Что сделала?

– Да ничего не сделала. А что она себе думает – понятия не имею. Мой патрон велел мне затаиться, потом ты вернулась из Америки... Я не мог думать ни о чем, кроме нашей свадьбы. Я же так мечтал о ней...

Госпожа Канада поднялась и торжественно положила руку ему на плечо. Она явно собиралась огласить приговор, но в это время со двора донесся надтреснутый голос:

– Госпожа Канада, я привела вам вашего малыша! Эшалот бросился к окну. Внизу стояла старушонка с целым выводком маленьких мальчиков и девочек. У одного из детей вокруг руки была обмотана тесемка, и старушка как раз привязывала другой ее конец к торчавшему из стены гвоздю. Так привязывает крестьянин свою лошадь к кольцу у ворот харчевни.

– Я сейчас спущусь, матушка Урсула, – крикнул Эшалот. Старушка немедленно удалилась, ведя за собой детей, а Саладен, пронзительно визжа, принялся скакать и дергаться, изо всех сил стараясь избавиться от тесемки.

– Леокадия, – стал упрашивать Эшалот госпожу Канада, загородившую дверь, – не можем же мы допустить, чтобы ребенок так надрывался! Пусти меня, и я быстренько вернусь с ним сюда.

Он действительно вернулся через две-три минуты, таща за руку маленькое уродливое существо с бледным одутловатым личиком; существо это отчаянно брыкалось и вопило что есть мочи:

– Супу! Хочу супу!

– Радость моя, поцелуй мамочку! – ласково сказал Эшалот.

Ребенок тотчас же умолк и подошел к госпоже Канада. Этот плутоватый зверек инстинктивно чувствовал, что мамочка здесь – самая главная. Госпожа Канада рассеянно чмокнула его в макушку.

– А с тобой мы еще поговорим, – пообещала она мужу. – Погоди у меня! Я правду-то из тебя вытрясу, ты меня знаешь! Не все ты мне рассказал, чует мое сердце – не все!

VIII

КОМНАТА ИРЕН

Теперь, читатель, мы подойдем к комнате напротив. Надпись на двери, сделанная изящным почерком с наклоном вправо, гласит: «Мадемуазель Ирен, вышивальщица». Осмелимся же заглянуть внутрь. Сейчас около семи часов вечера. День еще не угас, но солнце скоро скроется: за клубящимся туманом оно кажется алым диском. Комнату озаряют красноватые отблески, и красноватым же стал пейзаж за широко раскрытыми окнами. Сперва в пурпур окрасился цветочный бордюр (весь подоконник Ирен заставлен цветами, так что даже не видно пыльной Грушевой улицы), а потом верхушки деревьев парка, чудеснейшего из всех парков Парижа – кладбища Пер-Лашез, с его пестрыми лужайками и тенистыми аллеями.

Нет-нет, слово «парк» здесь некстати. Можно ли назвать просто парком целый океан зелени, что виднелся из окна Ирен, океан, волны которого, переливаясь всеми оттенками зеленого, какие только можно себе представить, негромко шумели внизу, навевая чувство покоя и умиротворения? Кресты и памятники были скрыты этой пышной зеленью, и над ней возвышалось всего лишь одно надгробие довольно-таки странного вида. Иностранцы всегда спешат к нему, гадая, что за небожитель под ним покоится, и застывают в недоумении, прочитав, что тут спит вечным сном всего-навсего торговец свечами.

Впрочем, башня, что нынче производит такое впечатление на англичан, привыкших судить о славе умершего по высоте воздвигнутого ему памятника, в те времена еще только строилась. Ее основание, похожее на гранитную табуретку, пряталось тогда за деревьями и кустами, и вы никогда бы не догадались о его существовании, если бы заранее не знали о нем. Короче говоря, это сооружение – трогательное свидетельство самовлюбленности горожан – выглядело тогда вполне благопристойно.