Королева-Малютка, стр. 82

– Не хочу вам указывать, господин доктор, – сказал он, – но вот место где еще ничего нет. Посмотрим, как вы делаете свою работу.

– Ну и волосатый! – воскликнула мадемуазель Гит, бросая выразительный взгляд на гладкие щеки Саладена. – Вот это я понимаю!

– Это настоящая шерсть дикого зверя, – пробормотал доктор, – а на мехе не рисуют!

– Не хочу вам указывать, – ответил Лангедок, – но различные изображения, которые покрывают мое тело, были выполнены, несмотря на присутствие волос. Волосы тут ни при чем, потому что они неотъемлемы от природы индивидуума.

– Он мог бы торговать ими! – с восхищением прошептала Гит.

Лангедок гордо выпрямился.

– Такова была воля Провидения, – сообщил он. – Рука человека ничего сюда не добавила!

Саладен поднялся, набросал на листке бумаги из своего блокнота эскиз вишни обычной величины, передал его доктору и сказал:

– Вот здесь она красная, здесь – розовая, в этой части оттенок должен быть чуть желтоватым; поверхность же – бархатистая.

Доктора, казалось, это привело в замешательство.

– Дружок, – сказал он Лангедоку, – возьмите четыре стула, лягте на спину и лежите неподвижно. Сейчас мы попробуем осуществить операцию.

– Вы что-то китайские церемонии разводите, господин доктор, – отвечал Лангедок, – но если уж вам так хочется, давайте. Я здесь для того, чтобы повиноваться.

Он лег на четыре стула, вытянувшись во весь рост, и замер без движения.

Гит развеселилась еще больше.

– Этот парень мне жутко нравится! – сказала она Саладену. – Когда я стану герцогиней, я возьму его к себе. Как вы думаете, он даст себе разрисовать и спину тоже?

Доктор подставил пятый стул, а потом и шестой, чтобы поместить на него поднос со склянками. Он поочередно открыл несколько флаконов, обнюхал их и сделал в стаканах ряд смесей.

Жидкости, которые он смешивал, распространяли вокруг себя именно те острые фармацевтические ароматы,

ъХ® 338 @&о

какие заставляют опасаться соседства с аптекарем. Они были красивых цветов – красные, синие, оранжевые – и иногда начинали внезапно закипать на дне сосуда.

Лангедок по-прежнему лежал без движения на своем импровизированном ложе.

Самюэль, смешав краски, выбрал две или три кисточки и несколько маленьких хирургических инструментов и начал накалывать, процарапывать и разрисовывать указанное место – единственно свободное, располагавшееся между галльским петухом, отличавшимся изумительной прочностью окраски, и имперским орлом, распростершим крылья среди знамен над группой пушек и под двумя целующимися с большим чувством голубками.

Лангедок не шевелился, только говорил время от времени:

– У каждого свой метод. Эта ветвь изящных искусств с начала нынешнего века очень разрослась.

Гит, а за ней и сам Саладен встали с дивана, чтобы заглянуть поверх спинок стульев.

Это продолжалось довольно долго. Доктор работал битый час и, как сочувственно заметил Лангедок, просто-таки взмок от пота.

Час спустя Самюэль сказал:

– Вот как примерно выглядит то, чего вы хотели. Сейчас это, конечно, кажется несовершенным, но к завтрашнему утру, а то и раньше, родинка приобретет надлежащий вид.

На груди славного Лангедока виднелось черноватое пятно, отдаленно напоминавшее то ли дикую вишню, которую мальчишки прозвали «негритоской», то ли небольшой нарыв, грозивший гангреной.

– Если мне собираются сделать то же самое, – решительно заявила Гит, – я всех здесь перекусаю и вызову полицию.

– Да уж, – добавил Саладен, – мы явно не добились того, чего хотели.

– Подождите несколько часов… – начал было лепетать доктор Самюэль, но Лангедок, который к тому времени уже встал и посмотрел на себя в зеркало, беззлобно и без горечи оборвал его:

– Вот что я вам скажу, господин доктор. Вы испортили мне единственное свободное место на груди. Есть только одно средство исправить положение: налепить туда пластырь. Понимаете, у каждого – свой талант, и вам бы наверняка не выдержать экзамен на художника. Не хочу вам указывать, но теперь пришла ваша очередь представить мне свой участок кожи, где бы я мог разместить рисунок, предназначенный для украшения тела этой юной особы. Увидев у нее на груди нечто подобное тому, что вы сделали на моей, родители сказали бы, несмотря на все свое умиление: «Это? Но это же не вишня, а кошмарный нарыв!»

– Я предупреждал вас, – бормотал смущенный доктор, – волосы – помеха всему… Из шкуры этого парня можно шубу сшить!

– Покажите-ка свою! – воскликнул Лангедок, надевший рубашку и весело засучивавший рукава; он готовился открыть свой плоский ящик с малярными принадлежностями.

Но доктор наотрез отказался подвергнуть свою особу подобному эксперименту.

– Ладно, – сказал Лангедок, – тогда идите на рынок и купите другое «живое существо», лучше всего – курицу; кожа птиц удивительно напоминает человеческую.

Мадемуазель Гит тем временем исследовала содержимое плоской коробки.

– Я такое уже видела, – сказала она, совершенно успокоившись. – Там, внутри, нет ничего похожего на крысиный яд. У графинь такие же коробки, только из красного дерева.

Лангедок немного подумал, а потом ответил:

– Вся разница – в богатстве… Но, уверяю вас, эти дамы умеют пользоваться этим арсеналом куда хуже, чем я.

Гит похлопала его по щеке.

– Хорошо, папаша, – сказала она. – Тебе-то я верю, ты мне вполне подходишь. И если ты мне пообещаешь – но клятва должна быть священной! – если ты пообещаешь не делать мне «бобо», то можешь возиться со мной, сколько хочешь. Кричать же я стану, только если ты станешь сдирать с меня кожу.

На задубелом лице Лангедока появилось выражение горделивого умиления.

– У девочки есть чутье, – прошептал он. А затем, подняв руку, добавил:

– Клянусь, цыпонька, обжечь вас не больше, чем это сделал бы стаканчик сухого!

XII

ТРИУМФ ЛАНГЕДОКА

Мадемуазель Гит не заставила себя дольше упрашивать и принялась медленно расстегивать платье, а когда Саладен и доктор Самюэль из приличия собрались удалиться, простодушно сказала им:

– Да не стоит беспокоиться – это же предмет искусства!

Лангедок, который методично обшаривал все потайные уголки своей шкатулки, проникновенно прошептал:

– Что за ангел небесный! И я смогу помочь ей обрести счастье и богатство в благородном замке ее благородных предков!

– Мне надо лечь? – спросила Гит.

– Ну что вы! – откликнулся Лангедок. – Оставьте это докторам, я не намерен создавать вам таких затруднений. Присядьте здесь, мое сокровище, на краешек стола, подставьте стульчик под ваши ножки, и думайте о своих возлюбленных. Вот только шевелиться нельзя: вишенка может получить не такой круглой, как надо. Договорились?

– Договорились, – ответила девица, удобно устраиваясь там, где ей было указано, и демонстрируя всем атлас своей белоснежной груди, где не было ни галльского петуха, ни знамен, колышущихся над имперским орлом.

– Честное слово, – сказал Лангедок, – не родись я в 1807, в год битвы при Эйло, моя рука дрогнула бы, но когда к природному целомудрию нашего пола добавляется зрелость лет, художник уже не отвлекается.

И он принялся за работу, время от времени спрашивая:

– Не больно, деточка?

На третий раз Гит вместо ответа громко запела модную в том сезоне фривольную песенку.

– Н, е, ц, нец, конец! – важно произнес Лангедок спустя четверть часа.

Гит вскочила на ноги и бросилась к зеркалу.

– Ну что за прелесть! – воскликнула она. – Так и хочется обмакнуть в водочку и съесть!

И она повернулась к доктору и Саладену, показывая им вишенку между правой грудью и плечом. Вишенка была такой блестящей, что казалась влажной от росы.

– Но это же не родинка, – сказал доктор, – это просто цветная литография!

– Завистник! – с гримасой отозвалась Гит.

– Метка у той, другой, – тихо заметил Саладен, – очень похожа на эту – только она не такая яркая.