Королева-Малютка, стр. 7

Сначала она ничего не поняла. Когда же, наконец, поняла, в беспамятстве упала возле колыбели.

Жюстен писал часто; сначала он обещал скоро вернуться, затем стал писать реже, а потом и вовсе перестал.

Ребенку было два года, когда Лили стала жить как затворница в бедной комнатушке в квартале Мазас. Год и три месяца она не имела вестей от Жюстена. Вот уже год, как она жила своим трудом, продавая то еще совсем новое платье, то дорогую безделушку.

Жюстина, ее дочь, или Королева-Малютка, как называли ее соседи, всегда была одета как принцесса.

Мы встретили Лили весной 1852 года. К этому времени к ней в дом вошла бедность. Платье Лили уже носило следы ее визитов, однако незваная гостья еще не тронула туалетов Королевы-Малютки.

Именно из-за Королевы-Малютки соседи Лили, проникшись к ней искренним и чуточку ироничным уважением, являющим собой положительную сторону характера парижан, прозвали молодую женщину Глорьеттой.

В этом прозвище слилось все: беззлобное подшучивание, восхищение ее красотой и сочувствие к ее слепой материнской любви.

Глорьетта и ее Королева-Малютка были хорошо известны на обоих берегах Сены. Их знали в Ботаническом саду, куда Лили, когда у нее не было работы, водила дочку играть. Несмотря на явное различие в одежде, удивлявшее каждого, никто никогда не позволял себе непочтительной усмешки при виде изящно одетого ребенка и молодой женщины в платье, подобающем только гувернантке: всем было ясно, что они мать и дочь. Их любили такими, какими они были.

Однако вернемся к балагану мадам Канады, где мы оставили Лили и Королеву-Малютку, чтобы поведать читателю их историю. Почтенные жители квартала Мазас знали о них почти столько же, сколько знаем теперь мы; не знали они только подробностей, относящихся к юности Лили, прошедшей в поселении старьевщиков, и имени Жюстена де Вибре.

В сущности, у многих женщин этого квартала были похожие судьбы.

Королева-Малютка была вне себя от радости. Она впервые попала на спектакль, а спектакль был поистине великолепен.

Словно желая отблагодарить девчушку за то, что она «проложила дорогу» остальным зрителям, мадам Канада убрала из программы рукопашную борьбу, упражнения с пушкой, «номер силача», поднимавшего трехсотфунтовую гирю своими испорченными зубами, и прочие трюки, которые вряд ли позабавили бы ее маленькую гостью.

Напротив, она устроила кукольное представление, выставила восковые фигуры и сама жонглировала блестящими медными шарами, кинжалами и салатницами: мадам Канада обладала множеством разносторонних талантов.

Но более всего восхитил ребенка танец мадемуазель Фрелюш, проделавшей на натянутом канате дюжину антраша и, изменив своей привычке, завершившей выступление, ни разу не упав. Малышка была буквально на седьмом небе от восторга.

Королева-Малютка изо всех сил хлопала своими пухленькими ручонками в хорошеньких перчатках. Все зрители смотрели на нее и восхищались: она явно становилась частью представления.

Но не только на зрительских скамьях любовались Королевой-Малюткой. Со сцены на нее смотрели два круглых глаза юного Саладена; выражение этих глаз определению не поддавалось. Надеюсь, вы еще не забыли о треугольнике Саладена.

В балагане мадам Канады этот Саладен чувствовал себя хозяином, хотя достойная матрона от всей души ненавидела его. И боялась. По ее мнению, «молокосос», как она его называла, был способен на все.

К тому же он находился под покровительством красавца Симилора, своего отца, который в приливе родительской нежности колотил его. Но главное – на его защиту неизменно вставал Эшалот, его бывшая кормилица. Саладен прекрасно понимал, что в том обществе, где ему приходилось вращаться, ему не было равных по уму и сообразительности; характер его был неровный: он мог быть вкрадчивым и смиренным, равно как и наглым и своевольным.

Улыбка его могла источать яд, как кобра, и очаровывать, как красавица; когда он злился, взгляд его круглых глаз становился холодным и острым, словно лезвие бритвы.

Пороки его были пороками мужчины, но слабости – слабостями ребенка. Сейчас он ревновал к успеху мадемуазель Фрелюш, или, скорее, к впечатлению, которое она произвела на девчушку, привлекшую столь пристальное его внимание.

Он тоже захотел удивить девочку.

И хотя мадам Канада исключила из программы его выступление, чтобы не испугать (Королеву-Малютку, (а также, чтобы побыстрее закончить представление, ибо близился час вечерней трапезы, и запах капустного супа уже щекотал ноздри артистов), Саладен, сбросив куртку и натянув усыпанный блестками кафтан, устремился на сцену, потрясая саблей.

Он был излишне худ, но прекрасно сложен; густые темные кудри, падавшие на лоб, подчеркивали мраморную бледность его лица.

Фрелюш считала, что он чудо как хорош.

Уверенный в себе, он вышел на подмостки и с видом победителя засунул кончик сабли себе в глотку.

Но Королева-Малютка, пронзительно вскрикнув, закрыла лицо руками и заплакала:

– Ой, какое страшилище! Я не хочу на него смотреть! Мамочка, уведи меня отсюда!

Саладен замер. Взгляд, брошенный им на малышку, был совсем не детским.

– Эй, застряло, горе-глотатель? – закричал один из сорванцов.

Кумушки, опекунши мальчишки мясника, заверещали:

– А ну, давай, глотай свой ножик для капусты, дядя! Не трусь!

– Всем известно, – громко заметил офицер, – что все эти шпаги и кривые сабли для глотания сделаны из каучука.

Саладен потрясал своим мечом, тщетно пытаясь доказать, что он выкован из настоящего железа. Его бледные щеки напоминали щеки покойника.

– Уйдем, мама, уйдем! – со слезами умоляла Королева-Малютка, – он меня пугает!

Мрачный персонаж, прозванный Эшалотом «плантатором из заморских владений Франции», величественным жестом приказал:

– Довольно!

– Да проглоти ты ее, наконец, Барабас! – промяукал мальчишка мясник.

– Глотай! – закричали крестьянки.

– Не глотай! – раздался из-за кулис голос мадам Канады.

– Он проглотит!

– Нет, не проглотит!

– Оранжад, лимонад, пиво!

Пока перепуганная Королева-Малютка прятала лицо на груди матери, насмешливые выкрики слились в единый громовой хохот, мгновенно перекинувшийся из зала на сцену. Зрители и артисты корчились, глядя на застывшего Саладена, позеленевшего от стыда и ярости.

Смеялись долго.

Саладен закрыл глаза; когда же он вновь открыл их, они были налиты кровью, словно глаза хищной птицы.

Смерив взглядом публику, а затем Королеву-Малютку, он бежал за кулисы, преследуемый безудержным смехом, которому предстояло оказать роковое влияние на три человеческие судьбы.

IV

ЧЕРНЫЙ КОФЕ

– Вечно ты упрямишься, молокосос, – бросила мадам Канада Саладену, который, нахмурив брови и понурив голову, возвращался за кулисы. – Шпагоглотание, – назидательно добавил Симилор, – это искусство, ценившееся нашими дедушками; демонстрируя его сегодня, ты рискуешь оказаться в положении давно забытого трубадура.

– Опять ты за свое, Амедей! – воскликнул сердобольный Эшалот. – Ты ни разу не сказал мальчику доброго слова. Конечно, он был не прав, выйдя на сцену без разрешения мадам Канады, нашего бесспорного авторитета, но что касается таланта, то немного найдется на ярмарке артистов, которые были бы так щедро одарены Провидением, да еще имели бы столь разностороннее образование!

Круглые глаза Саладена злобно и презрительно взирали как на нападавших, так и на защитников. Затем подросток надел свою куртку, зажег трубку и, не говоря ни слова, пошел прочь.

Выйдя на улицу, он двинулся вокруг балагана, пока не наткнулся на широкую щель между досками. Прильнув к ней, он принялся разглядывать Королеву-Малютку. Начавшийся дождь не заставил его прервать это занятие.

– Ах, так! – произнес он через несколько минут, – значит, я страшилище… Гадкая маленькая кукла! Я, видите ли, ее путаю! А теперь, когда я ушел, она смеется! Прекрасно.