Королева-Малютка, стр. 48

Афишей, извещавшей о выступлениях мадемуазель Сапфир в Париже, заканчивались мемуары Эшалота. Он не написал больше ни слова.

XIX

ПЕРВЫЙ РОМАН МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

Эшалот, которого некогда видели мы в такой крайности, что отдал он на прививку своего питомца Саладена за три франка, обещанных мэрией, нисколько не преувеличивал – ему действительно удалось скопить более ста тысяч франков, и балаган его, катившийся по парижской дороге, вызывал всеобщее восхищение встречных.

Ибо это было величественное зрелище. Давно уже бедную клячу Сапажу, скончавшуюся от непосильных трудов во времена прежнего жалкого балагана, сменили три роскошные лошади, впряженные в громадную карету, которая высотой и шириной могла бы сравниться с четырьмя дилижансами. В передней части ее восседала разряженная в пух и прах мадам Канада – она наслаждалась красотами пути в обществе верного Эшалота, а также знатнейших патрициев труппы.

Плебеи тащились пешком, чтобы не слишком утомились великолепные першероны, а те словно бы гордились почетной обязанностью везти этот роскошный экипаж.

В середине его, недалеко от выгородки, служившей убежищем семейной чете Канада, находилась очаровательная комнатка, где царила мадемуазель Сапфир.

Я назвал ее уголок очаровательным потому, что она сама устроила свое жилище с присущими ей изяществом и вкусом.

Есть счастливые натуры, которым не страшно соседство с вульгарностью; равным образом, существуют явления столь поэтические и столь прекрасные, что соприкосновение со смехотворным нисколько им не вредит.

Всем вам случалось видеть розу в волосах толстой уродливой женщины – но какой бы уродливой ни была эта толстуха, роза все равно остается прекрасной. Всем вам случалось любоваться юной розой, цветущей в центре комичного буржуазного семейства – этот цветок, сам того не замечая, несет на себе печать врожденного благородства; изысканностью своей он равен грезам Гете, а нежным ароматом напоминает вздохи Вебера. Для явлений просто красивых порой нужен соответствующий антураж и фон; прекрасное же совершенно не зависит от окружения, ибо в нем заключено совершенство – иногда, по прихоти контраста, оно приобретает дополнительное очарование.

В комнатке Сапфир было маленькое окошко с шелковыми занавесками. Внутри стояла кровать, небольшой диванчик, столик с разложенными на нем книгами и вышиваньем. На деревянной перегородке висели две рапиры и испанская мандолина, с нарядной инкрустацией из перламутра. В алькове стояла икона Богоматери.

Сапфир было почти шестнадцать лет; высокая и стройная, она обладала грацией, совершенно не свойственной ярмарочным артистам – и это изящество движений сохранилось в ней, невзирая на несомненный и изумительный талант танцовщицы на канате. Красота ее была невинной и благородной одновременно; в необыкновенно тонких и чистых чертах лица еще угадывалось детское веселье, однако на нем застыло выражение задумчивости и даже грусти.

Сапфир танцевала на канате перед грубой толпой на ярмарке с тех пор, как помнила себя – не испытывая ни удовольствия, ни стыда. Мадам Канада тщетно пыталась пробудить в ней ревность к успеху. Для нашей прекрасной Сапфир аплодисменты были пустым звуком, поскольку каждое ее появление вызывало овацию.

Равным образом не сознавала она и своего очарования, несмотря на некоторые уроки излишне усердного Саладена – однако все изменилось в тот день, когда семинария Манса сняла весь зал для своих воспитанников. С этого момента она познала силу своей великолепной красоты и, хотя в ней не было ни малейшей склонности к кокетству, стала дорожить ею.

Мы объясним в двух словах те особенности ее натуры, которые остались неразрешимой загадкой для супругов Канада. С раннего детства у Сапфир была своя тайна: она постоянно думала о матери, черпая представления о ней не в памяти, так и не вернувшейся после перенесенного потрясения, а из воспоминаний совершенно новых и некоторым образом фальшивых, которые были делом рук предусмотрительного Саладена.

Не следует забывать, что с первых же дней Саладен взял на себя заботу об интеллектуальном развитии Сапфир. С первых же дней Саладен приступил к осуществлению плана, не лишенного хитроумия, который не удался ему лишь вследствие особых обстоятельств и инстинктивной неприязни девушки.

Саладен был деловым человеком, а вовсе не обольстителем. Он презирал пороки отца, не приносившие дохода, и выработал на сей счет собственную теорию, громогласно заявляя, что любой грех должен благотворно влиять либо на кошелек, либо на общественное положение согрешившего.

– Мир, – говорил он, будучи в философском настроении духа, – гораздо больше нашего балагана, но по сути ничем от него не отличается. Везде приходится глотать шпаги: только в балагане это приносит тридцать су в день, а в мире можно наткнуться на такие железки, что, если проглотить их, станешь миллионером.

Саладен сказал себе: затея с малышкой принесла мне сто франков, но их сожрал папаша Симилор. Папаша Симилор за это мне заплатит, но речь идет о другом. Прекрасно было бы возобновить затею, чтобы заработать состояние – ибо малышку можно вернуть семье или сорвать куш как-то иначе. Дальше будет видно.

Мать Королевы-Малютки была бедна – в этом Саладен не сомневался; однако мелькнул там еще один персонаж, живо поразивший воображение юного шпагоглотателя и запавший ему в душу на манер сказочного волшебника – это был господин со смуглым лицом и черной бородой, от которого он получил 20 франков у выхода из Ботанического сада на улицу Кювье.

Саладен горько сожалел, что сразу же не сторговался с этим богачом.

Но, будучи по натуре человеком терпеливым, он пока строил разнообразные планы в уме, решительно пожертвовав настоящим во имя будущего. Саладен смотрел на Королеву-Малютку, словно на горсть зерна, брошенного в тучную землю в ожидании грядущей жатвы.

Он стал говорить с девочкой о матери, не откладывая дела в долгий ящик – иными словами, едва лишь малютка научилась хоть что-то понимать; беседовал же на эту тему, напустив на себя таинственный вид, полунамеками, с оглядкой – чтобы держать свою ученицу в постоянном напряжении и страхе.

Он дал ей понять, что это большая тайна, и тем самым приобрел большое влияние на мадемуазель Сапфир, невзирая даже на ее инстинктивную антипатию к нему.

Но антипатия взяла верх в тот день, когда Саладен – вовсе не из распутства, а из соображений выгоды – сделал попытку продвинуться дальше, проявив при этом слишком большую прыть.

Это стало причиной его ухода. На сей раз, как он сам объяснил отцу, шпага пошла криво.

Странная вещь, уход Саладена оставил зияющую пустоту в существовании Сапфир, однако суть этой пустоты можно было выразить словом, которое она произносила только про себя: мама.

Итак, громадная карета четы Канада резво катилась по направлению к Парижу.

Солнце садилось справа от дороги, постепенно уходя за высокие деревья огромного Ментенонского леса. Стоял жаркий летний день; после грозы, прибившей пыль, на зеленых листках кустарника, росшего у обочины, блестели крошечные капли воды.

Мадемуазель Сапфир сидела на диванчике, подперев голову рукой, почти прикрытой светлыми локонами роскошных волос. В ногах у нее лежало соскользнувшее с колен вышиванье.

Она грезила, но мечты ее не были беспредметными – в них ощущалось присутствие еще одного человека; она грезила, перечитав несколько раз три помятых затертых письма, которые, очевидно, имели для нее очень важное значение.

Она держала их в своей хорошенькой ручке на манер веера, и между ними был виден еще один прямоугольник бумаги – это была фотокарточка.

Вся история ее заключалась в этих письмах и в этом портрете. Никаких других событий не происходило в ее жизни, если не считать катастрофы, разлучившей ее с матерью.

Именно поэтому по какой-то странной ассоциации мыслей первая глава этого ребяческого романа, которому, конечно, суждено было закончиться ничем, погрузила ее в привычное раздумье о матери.