Черные Мантии, стр. 80

Полковник тем временем по своему обыкновению галантно сорил деньгами. Люди, которым есть что скрывать, меняют имя, он везде выступал под своим собственным – и в Париже, и в Лондоне назывался полковником Боццо. Среди клубных завсегдатаев кое-кто посматривал на него косо, находились злые языки, отзывавшиеся о нем не очень лестно, однако французский джентльмен вступил в клуб с соблюдением всех формальностей и считался к тому же отменным игроком.

Постоянным его клубным партнером по картам был некий Джон Мейсон, сын набоба, разбогатевшего на поставках отравы китайцам. Этот Мейсон слыл человеком богатым, доход его в переводе на французские деньги составлял два миллиона семьсот пятьдесят тысяч франков. Он только что женился на актрисе, но успел уже разочароваться в своем браке.

Однажды утром Джон Мейсон и полковник Боццо сели на корабль, отплывавший в Италию. В Лондоне по этому поводу говорили следующее: ипохондрик Мейсон, к тому же страдающий легочным заболеванием, решил приобрести на юге Европы зимнюю резиденцию в три-четыре квадратных лье, где он собирался возвести настоящий замок. Поместье полковника ему вполне подходило – начинаясь в горах, земли его, покрытые густыми лесами, сбегали к морю. Утверждали, что у полковника, кроме этого поместья, ничего не осталось, а некоторые добавляли, что роскошное поместье станет ставкой в грандиозной карточной битве, которую замыслили отчаянные игроки.

Полковник Боццо в Лондоне больше не появился. Легенда о Черных Мантиях постепенно превращалась в сказку. В то время ни одна европейская столица не произносила этого зловещего имени, и оно посверкивало где-то на периферии разбойничьей мифологии рядом с громкими именами Картуша, Мандрена или Шиндерханна. И вдруг, в 1821 году, Черные Мантии воскресли на страницах газет: злодей под этой эффектной кличкой пребывал в тюрьме города Кана за убийство английской дамы Сары Потлер, бывшей актрисы и вдовы Джона Мейеона, эсквайра.

Значит, Джон Мейсон был мертв! Если вам, мои дорогие авторы, потребуется более подробная информация по этому поводу, то Имеется один человек, очень честный, хотя ему пришлось пятнадцать лет своей жизни провести среди тюремщиков и среди воров.

Господин Брюно остановился, чтобы перевести дыхание. Лицо его побледнело, на лбу выступили капли пота. Этьен и Морис слушали с любопытством почти болезненным этот рассказ, казалось бы, специально предназначенный для того, чтобы увести их подальше от исходной точки – они были откинуты на сто лье от своих отцов, следователя и комиссара полиции из Кана, на сто лье от Андре Мейнотта, любовно отреставрировавшего предавшую его латную рукавицу. Морис спросил:

– Человеком, о котором вы только что упомянули, являетесь, вероятно, вы сами?

Господин Брюно остановил на нем свой непроницаемый взор, словно подернутый пеплом, под которым затаился пожар.

– Вы когда-нибудь приглядывались поближе, – произнес он в ответ, – к несчастному калеке, проживающему рядом с вами?.. Кажется, его называют Трехлапым…

И снова умолк.

– Хорошо, – промолвил Этьен, вынюхивающий свою драму, подобно охотничьему псу, взявшему след. – Стало быть, за подробной информацией обращаться к Трехлапому?

Нормандец ничего не сказал в ответ.

– Итак, Джон Мейсон был мертв, – наконец снова заговорил он. – Странная история! Я знаю целый ворох таких! Да! Париж и Лондон стали забывать о Черных Мантиях. Еще бы! Нельзя же находиться повсюду одновременно. Черная Мантия путешествовал. Тем временем маленький секретарь полковника подрастал и превращался в юношу. Да, а Джон Мейсон был мертв. В течение года лондонский нотариус пересылал на Корсику огромные суммы по его требованию – письма от Мейсона приходили Из Сартэна.

Что он делал в Сартэне? В точности этого никто не знал. Без сомнения, он пытался выиграть поместье, но партия затянулась, и удача явно изменила ему: он требовал все новых и новых денег. Бывшая актриса, супруга Мейсона, испугавшись полного разорения, выехала на Корсику в надежде спасти остатки огромного состояния. Человека, пребывающего в заключении, можно заставить написать и подписать что угодно, дело известное. Я полагаю, что Джон Мейсон давно уже обходился без карт. Как только жена его прибыла на Корсику, повторилась та же история: лондонский нотариус получил от нее письмо – с извещением о смерти мужа и с просьбой о высылке денег. Потом еще и еще – снова поплыли на Корсику огромные суммы: денег у Черных Мантий бывало столько, что он мог бы закупить весь Париж. Что ж, ему приходилось содержать целую армию, это стоит недешево.

Нотариус Джона Мейсона получил наконец последнее письмо от его вдовы, разительно отличавшееся от прежних: в нем было всего четыре строки, извещавшие о «чудесном побеге». Значит, было откуда бежать! Впрочем, госпожа Мейсон в подробности не входила, сообщила только, что теперь, оказавшись на свободе, намерена обратиться в полицию. Она плохо переносила море и возвращалась сушей – через Францию… труп ее был обнаружен в канской гостинице. С какой стати ее занесло в Кан? Это было ей вовсе не по пути… Убийцу английской дамы вскоре арестовали. Впервые удалось схватить одного из Черных Мантий. Только был ли этот молодчик из Черных Мантий? Во всяком случае, канская тюрьма не желает расставаться со своей легендой. Именно из камеры знаменитого злодея пять-шесть лет спустя сбежал Андре Мэйнотт, через окно, решетки которого были подпилены якобы еще во времена Черных Мантий.

Что в то время поделывали полковник и его расторопный секретарь? Приятель-Тулонец кинулся за актрисой в погоню, вслед за ним отправился и хозяин. Отсутствовали они очень долго, а вернулись однажды ночью вместе с каким-то иностранцем, по всей вероятности, унаследовавшим апартаменты Мейсона. Приятель-Тулонец стал относить на сартэнскую почту письма адресованные в Берлин. Как раз тогда в Берлине исчез богатый еврейский банкир. Прусские деньги заспешили на Корсику. Чуть позднее Отец-Благодетель совершил вояж в Австрию, затем посетил Россию. В монастырских подземельях места было достаточно. Люди, которые попадали туда, на свет больше не выходили.

В 1821 году Приятель-Тулонец был уже взрослым молодым человеком, красавчиком, нагловатым и дерзким, не знавший удержу в развлечениях, особенно когда дело касалось женщин. Подвиги его оставались безнаказанными, тем более что в окрестностях Сартэна знали о них гораздо меньше, чем вы, авторы драмы, перед которыми мне пришлось приоткрыть карты. Политические идеи, завершившиеся революцией 1830 года, пробуждались по всей Европе, воцарившийся в Италии дух конспирации проник и в этот глухой уголок. Многие полагали, что Отец-Благодетель исполняет некую тайную миссию, возложенную на него карбонариями, догадка эта подкреплялась ненавистью его к Себастьену Рени, графу Боццо, хранившему верность Бурбонам.

Себастьен Рени скончался в своем замке в 1821 году, супруга его, женщина набожная и неизлечимо больная, тоже находилась при смерти. Их юная дочь Джованна Мария, ангельски чистая и прелестная, воспитывалась в монастыре бернардинок близ Сартэна под бдительным оком своей тетки, настоятельницы обители. Девушка покинула монастырь, чтобы посвятить себя заботам об умирающей матери. Ей было около шестнадцати лет, и она предназначалась в супруги своему кузену из Бастии, занимавшему видное положение среди местной знати.

Однажды вечером, когда Джованна Мария возвращалась из церкви, неподалеку от монастырских развалин на нее напал подросший Дон-Жуан, Приятель-Тулонец, для которого не существовало ничего святого. За девушку вступился местный паренек, чеканщик из оружейной мастерской, задав жестокую трепку ее обидчику. Джованна Мария не забыла своего спасителя, Приятель-Тулонец запомнил его на всю жизнь.

Кланяйтесь, господа драматурги! На сцену вышли ваши протагонисты. Молодого чеканщика из Сартэна звали Андре Мэйнотт, нежный ангел Джованна Мария – ваша таинственная графиня Олимпия Вердье.

XXI

СЕКРЕТ ДРАМЫ

Глаза господина Брюно сверкнули: казалось, зрачки его, холодные и жесткие, точно камень, высекли две искры при звуке этого имени: Джованна Мария. Морис, слушавший с опущенными глазами, искал в этом запутанном рассказе не сюжетных ходов для своей драмы, а подлинных фактов, способных прояснить некоторые загадки окружавшей жизни. Нахмуренные брови придавали его лицу взрослое и мужественное выражение. Нельзя сказать, что он понял все, но он многое угадал, и рассказчик, чувствуя напряженный интерес юноши, обращался преимущественно к нему. Этьен, храня верность драме, составлял сценарий. С алчным волнение заглядывал он в темные закоулки этой необычайной истории, стараясь запомнить как можно больше деталей. Над всеми неясностями возвышался грандиозный силуэт Черной Мантии. Сцена в застенке, устроенном под руинами монастыря, так и стояла перед его глазами. Туда попадет актриса, неплохо бы сделать ее роль подлиннее. Но черт возьми! Само дело Мэйнотта в окружении столь драматических дебрей потянет на три или четыре картины!