Черные Мантии, стр. 33
Путник тут же вынул из корзины и протянул жандарму паспорт на имя Антуана Жана, бродячего торговца, засвидетельствованный совсем недавно в мэрии Шербура.
– Отпустите! – скомандовал издали бригадир, услышав текст записи в паспорте, громко прочитанный Маниго. – Все в порядке.
Путник подошел к домику и оказался рядом с ребенком, который снова посмотрел на него и попросил:
– Не ходи по моим камням!..
От голоса малыша к лицу путника прилила кровь. Он переступил порог и спросил, где найти Мадлен. Старая матушка указала ему тропинку к картофельному полю. Мадлен работала на солнцепеке, прикрыв голову платком; у нее было отменное здоровье, чистая совесть и хорошее настроение; женщина громко распевала какую-то песню. Увидев, что к ней приближается через сад бродячий торговец, она воскликнула:
– Вы напрасно стараетесь, приятель, у меня есть и иголки, и нитки, да и тканей полно.
Торговец молча продолжал идти. Взглянув на него повнимательнее, Мадлен побледнела.
– Несчастный, вы ли это? – пролепетала она; лопата выпала из ее рук.
Потом, отступив на несколько шагов и осенив себя крестным знамением, она проговорила:
– Но ведь господин Мэйнотт погиб! Все об этом говорят, а грамотные даже прочли в газетах! Так кто же вы? – прошептала женщина, охваченная суеверным страхом.
Торговец все приближался. Мадлен закрыла глаза руками, защищаясь от наваждения.
– Если поможет молитва… – начала она дрожащим голосом.
Это была мужественная женщина, но ее мужества хватал лишь на живых людей.
– Мадлен, – сказал Андре, остановившись перед ней, – я не погиб. Вы можете меня потрогать, если хотите…
– Прикоснуться к вам! – ужаснулась она.
– Мадлен, – продолжал Андре тихим голосом, – я не заслужил презрения порядочных людей. Я невиновен, клянусь вам!
– Ах! Он клянется… – пробормотала про себя Мадлен и решилась взглянуть на Андре сквозь пальцы рук, которыми она все еще прикрывала глаза.
Между тем ярко светило солнце, а страх при свете дня быстро проходит. Мадлен прошептала:
– Я не судья вам, господин Мэйнотт. Да простит вас Бог!
Затем под влиянием другого страха, который не могло рассеять даже солнце, она воскликнула:
– Но послушайте, несчастный! Повсюду ищут бродягу, который поджег скирды Пуассона. Вокруг полно жандармов! Если они вас увидят…
– Жандармы уже у вас, Мадлен… Я только что говорил с ними.
Ах!.. – вскричала кормилица, широко раскрыв глаза. – У нас! Жандармы! И вы с ними разговаривали!.. Уходите вон той дорогой, господин Мэйнотт… – и женщина указала, куда следует идти. – Они у всех спрашивают документы!
– Они уже проверили мой паспорт, Мадлен.
– Ах! Боже мой, если бы они арестовали вас в моем доме!
– Не называйте меня больше господином Мэйноттом, Мадлен. Я взял другое имя…
– Ах!.. – В третий раз всплеснула руками кормилица. – И она тоже! Она тоже!
Тут Мадлен отвела глаза.
– Вы сильно изменились, – заметила она.
– Да, – тихо сказал Андре, – изменился! Мой малыш не узнал меня.
На его ресницах блеснули слезы. Доброе сердце Мадлен сжалось.
– Она приходила? – спросил Андре, немного помолчав.
– Да, – ответила добрая женщина, – три раза.
– Только три раза?! – прошептал Андре.
– Париж далеко, а о вашем деле здесь еще помнят.
– Не возникало ли у нее желания забрать ребенка?
– Никогда. Она знает, что малышу у нас хорошо.
– Добрая Мадлен, да вознаградит вас Бог! Андре, казалось, заколебался, а потом спросил:
Разговаривала ли она с вами обо мне?
– Никогда, – снова ответила кормилица.
Андре покачнулся; ему пришлось присесть на мешок с картошкой. Кормилице стало его жалко.
– Но ее одежда говорит сама за себя. Она в глубоком трауре.
– Спасибо, – прошептал Андре. – Я очень устал, но нужно уходить. Мне хочется увидеть Жюли. Ради этого я проделал долгий путь.
Мы уже говорили, что Мадлен была жалостливой женщиной, но она была еще и нормандкой.
– А деньги у нее в Париже? – спросила кормилица.
Гримаса глубокого отчаяния исказила лицо Андре Мэйнотта, и он со стоном произнес:
– А ведь вы нас хорошо знаете, Мадлен!
– Как это они называли ту железную штуковину? – пробормотала женщина. – Боевая рукавица? Да если бы сотня свидетелей заявила под присягой, что господин Мэйнотт – вор, я бы не поверила… Но рукавица! Рукавица!.. А вообще все это меня не касается: ведь ребенок, милое дитя, здесь совершенно ни при чем!
XIV
ОТ АНДРЕ – ЖЮЛИ
Остров Джерси, Сент-Элье, 25 декабря 1825 года. «С Новым годом, Жюли! Вот и наступило Рождество! Поставил ли наш малыш вчера вечером свой башмачок на камин? Какие игрушки принес ему Иисус? Я тоже получил новогодний подарок, Жюли; Дед Мороз дал мне то, о чем я мечтал уже очень давно: надежного почтальона, который передаст тебе пакет моих писем. В августе, покидая Францию, я с трудом удержался от того, чтобы доверить свой тюремный дневник славному парню, который предоставил в мое распоряжение лошадь. Но я поступил правильно, не поддавшись искушению. Прямо или косвенно, но этот сельский парень принадлежит к некоему братству, которое нередко упоминается в моих письмах к тебе. Этот парень стоял у дороги по приказу человека, который нас погубил – и который меня спас, сам того не подозревая.
Всю последнюю неделю я с удвоенной энергией искал посыльного, который пролил бы бальзам на раны твоего истерзанного сердца. Дело в том, что в прошлое воскресенье мне попалась на глаза сентябрьская французская газета. Я прочел ее с жадностью; все, что доходит сюда из Франции, говорит мне о тебе.
Посуди, однако, сама, что испытал я, увидев свое имя, наше имя, напечатанное в том листке, который издается в Париже. Сердце мое едва не выскочило из груди. Раз пишут о нас, то, конечно, чтобы сообщить всему миру: судьи установили истину, и пелена спала с их глаз.
Моя бедная, дорогая жена! В газете не говорилось о нашем оправдании; я пишу «нашем», поскольку тебя обвинили вместе со мной и ты тоже была осуждена. В рубрике «Происшествия» попросту сообщалось о моей смерти.
И я тут же подумал о том, что это сообщение ты могла прочитать – должна была прочитать – по выходе газеты, то есть в сентябре; значит, уже в течение трех месяцев ты, возможно, считаешь меня погибшим.
Если бы я все это знал… Но, может быть, другие газеты не сообщали об этом ничтожном событии?
Может быть… Пока же я ужасно мучился, и, если бы не нашелся посыльный, я бы сам отправился в Париж, рискуя все погубить. Дело в том, что у меня есть опасения, которыми я поделился с тобой лишь наполовину. Несчастный Ламбэр, ставший на несколько часов моим товарищем, сделал мне полупризнание. Наш палач тебя знал; он видел, как ты улыбалась, глядя на спящего малыша; он нашел, что ты красива…
Но я должен с тобой поделиться, потому что не могу больше оставаться один на один с мыслью, которая сводит меня с ума; должен пересказать тебе то, что было написано в сентябрьском номере французской газеты.
Этот демон, Жюли, мне знаком. Это тот, кто… Но узнаешь ли ты этого ночного негодяя?.. В Париже он может встретиться с тобой, не вызвав у тебя никаких подозрений. Нам грозит несчастье. Мне приснился страшный сон.
Да! Мы догадывались об этом! От Кана до Сартэна далеко, но беда ведь летит на крыльях!
Но вернемся к тому, что я должен тебе сообщить и что хотел бы от тебя скрыть! Это о газете. В ней рассказывается о попытке двойного побега, настоящие подробности которого ты узнаешь из моих писем. Газета по-своему преподносит факты, исходя из конечного результата; упомянув о том, что кабатчик Ламбэр должен был быть казнен на следующий день, репортер продолжает:
«По всей видимости, оба осужденных сумели договориться через стену, разделявшую их камеры. У каждого была своя роль. Убийца Ламбэр должен был проделать лаз и раздобыть канат; грабителю Мэйнотту надлежало перепилить решетку окна, выходящего во внутренний двор тюрьмы № 2. Можно лишь удивляться тому, что подобное могло случиться под боком у надзирателей. Начато служебное расследование, и виновные будут строго наказаны. Тюремный служащий Луи – надзиратель Андре Мэйнотта – заключен под стражу на следующий день после побега осужденных.