Сердце льва, стр. 2

— Гекам! — хрипловато отозвался человек с фонарём и так же на чудной манер пополоскал рукой. — Амез, великолепный Брат Магистр, так и будет. Гекам и Мискор, месть и справедливость! Прошу.

Он сделал приглашающее движение и отодвинулся, пропуская гостя на чердак, где была устроена алхимическая лаборатория: верстак, колбы, реторты, змеевики. Центральное место занимал хрустальный сосуд, называемый ещё «яйцом», который, будучи нагреваем на «бессмертном» очаге атаноре, и должен породить в конце концов вожделенный философский камень. Воздух был ощутимо плотен, густо пропитан дымом, парами влаги, вонью серы, купороса и магнезии. А ещё говорят, что презренный металл не пахнет!

— Никак Великое Деланье? — Гость без интереса осмотрелся, вытащив из-под мышки свёрток, бережно опустил его на край стола, ухмыльнулся криво. — Отделяете тонкое от плотного? Давайте, давайте, sic habelis gloriam totius mundi, так обретается мирская слава.

Хранитель, улыбаясь, промолчал, закрыл на все запоры дверь и спросил с полупоклоном:

— Могу я знать, что привело вас в эти стены, великолепный Брат Магистр?

Как он ни старался, но под маской вежливости явственно угадывался страх.

— Ну разумеется, разумеется. — Магистр вдруг раскатился смехом и, ловко развернув, жестом фокусника сдёрнул грязный холст со свёртка. — Силь-вупле!

В воздухе словно повеяло затхлым ветром, и огни свечей, чудом не погаснув, отразились от нефритового ларца. На крышке его были начертаны четыре буквы, скрывающие истинное имя Божье, их пересекала пара скрещивающихся мечей. Формой ларец напоминал гроб.

— О боги! — Хранитель непроизвольно придвинулся к ларцу и, не решаясь дотронуться, поднял глаза на магистра. — Неужели это…

В голосе его, упавшем до шёпота, слышались испуг и восхищение.

— Setair, брат, молчание, не забывайте о pericula occulta [1], — сразу прервал его Магистр и машинально обхватил рукоять сабли. — Prudentia, prudentia и ещё раз осторожность! Даже у этих стен есть уши. Sic mundus creatus est — так устроен мир.

Он замолчал, побарабанил пальцами по хрусталю реторты и сказал без всякого перехода, будничным тоном:

— У его сиятельства графа Орлова совершенно невыносимые манеры, в душе он плут, каналья и хам. А потому умирать будет трудно, уж я постараюсь… Жаль, что это случится ещё не скоро… В общем, дорогой Брат, мне нужно уехать и как можно скорее, вчера во сне мне был явлен signe de detresse, знак бедствия. По праву hierarchia occulte оставляю это вам, надеюсь, вы не забудете, что есть jus preprietatis, право собственности.

С этими словами Магистр взял ларец и, протягивая его Хранителю, усмехнулся:

— Да не бойтесь вы, он омыт кровью девственности и запечатан именем Невыразимого. Берите, берите, главное, не пытайтесь открыть крышку.

Все в нем выражало тревогу, торопливость и облегчение.

— Fiat justitia, pereat mundus [2]. — Хранитель осторожно, на вытянутые руки, принял шкатулку, покачал, прикидывая вес, и внезапно мстительно, взахлёб, рассмеялся: — И поделом, и поделом…

— Предчувствие подсказывает мне, что ждать этого уже недолго, — с пугающей серьёзностью сказал Магистр, подскочил к окну, выглянул на улицу, ругнулся, дёрнул париком и стал откланиваться. — Прощайте, достопочтенный Брат Хранитель. Я непременно вернусь.

Блажен, кто верует, — не вернулся. Сгинул где-то, то ли в неметчине, то ли в аглицких землях. Да и фармазон-то Куракин, если бы знал наперёд, что к чему, не сидел бы сиднем в хоромах на Фонтанной. И года не прошло, как он был брошен в крепость, по приговору тайного суда казнён, труп его — сожжён, а прах развеян выстрелом из пушки. Вот тебе и hierarcnia occulte, вот тебе и предчувствие. Судьба. От неё не уйдёшь.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОТЦЫ И ДЕТИ

Лев (1929)

Костлявый лысоватый мужчина поставил на листе жирную точку, отложил авторучку, устало откинулся в кресле, потёр длинными пальцами виски, закинул руки за голову и с хрустом потянулся. Все. На сегодня хватит. Сейчас спуститься в гаштетную, заказать добрую порцию боквурста с тушёной капустой, пивка — кружечку, рюмочку шнапса, сигарку — и спать, спать. Остальное подождёт до утра.

Мужчина заложил кожаной закладочкой страницу толстой книги, лежащей рядом с рукописью, и с видимым облегчением захлопнул её. Этот Люден-дорф? Национальный герой, спору нет, однако какая мука — выудить из толщ генеральского словоблудия крупицы здравых суждений… «Мысли в голове солдата подобны булыжникам в его ранце». На поверхностный взгляд — концепция вполне троглодитская, но ведь по сути старый вояка прав. Мыслительная деятельность толпы лишь засоряет пространство духа, и вымести этот мусор способна только жёстко поставленная общая цель. Почти безразлично, какая именно…

Мужчина чуть заметно улыбнулся, припомнив, как в далёком уже двадцатом году истово трудился в составе Ивановской партячейки, внедряя в недоразвитые славяно-пролетарские умы азы большевистской премудрости. Роман с большевиками был недолог, но весьма поучителен, весьма!.. С интернационалом воспрянет… Тьфу! Но что поделать, ежели только такими песнопениями можно подвинуть человеческое стадо на сколько-нибудь решительное действие? Не беда, мы сложим свою, новую Песнь могущества! Ах, где вы, гении прошлого? Ницше, Чемберлен — хоть и чванливый англосакс, но какой ум! — божественный Иоганн Вольфганг… Как там у него — ты знаешь землю, где цветёт лимон… Кстати, завтра же пересадить лимонное деревце в свежую землю, а то начинает чахнуть, болеть…

Его размышления прервал осторожный стук в дверь. Мужчина недовольно обернулся.

— Да?

В приотворившуюся дверь заглянула седая полная женщина в кружевном белоснежном фартуке.

— Слушаю вас, фрау Михлер.

— Херр доктор, к вам баронесса фон Кнульп. С ней какой-то господин.

Ох, эта неугомонная Марго! Не иначе как с очередным прожектом. Но её энергия так заразительна…

— Проводите ко мне, фрау Михлер. Знакомый стук бойких каблучков по коридору. И скрип половиц под тяжёлой основательной поступью неведомого господина.

— Альхен!

Поджарая длинноносая шатенка в строгом серо-клетчатом костюме мгновенно и невесомо преодолела две трети просторного кабинета и ткнула сухими губами во впалую щеку херра доктора.

— Альхен, милый, я привела тебе потрясающий экземпляр!

Херр доктор поднял водянистые глазки. У порога переминался с ноги на ногу молодой белокурый гигант. Мощные жилистые ладони смущённо теребили суконную полувоенную кепку, прозванную народом «жопа с ручкой». Под дешёвым мятым пиджачишком бугрились мускулы.

— Где ты раздобыла это чудо? — кисло осведомился доктор.

— В «Людвигпаласте». Мы с Максом заехали туда выпить по бокальчику мозельвейна и попали как раз на его номер. Жонглировал гирями, вертел штангу… Альхен, это что-то поразительное! Потом я прорвалась к нему в уборную и чуть не силой уволокла сюда.

— Охотно верю. Только при чем здесь я?

— Эй, вы! — обратилась баронесса к гиганту. — Подойдите сюда, покажите себя господину доктору.

Гигант послушно двинулся и замер прямо под люстрой. Доктор подошёл к нему, похлопал по спине, пощупал бицепсы, бесцеремонно взял за нижнюю губу, отогнул, поглядел на зубы.

— М-да, впечатляет, — пробормотал он. — Один, Тор, нибелунги… Только это не по моей части. Кадрами я не занимаюсь, ты же знаешь. Я теоретик, кабинетная крыса.

Доктор ухмыльнулся, сделавшись на секунду страшен, и обвёл рукой кабинет.

— Так покажи его своим друзьям. Эрни, Руди, этому, как его?.. Йозефу…

— Бычку из Бабельсберга? — Доктор оживился. — А что, такой подарочек придётся нашему недоростку по нраву… Эй, любезнейший, я вам говорю, ну что, желаете послужить новой Германии?

— Я… это… у меня контракт на пять лет, — промямлил гигант.