Скелеты в тумане, стр. 32
По утрам страшно не хотелось вылезать из палатки – она хоть и мокрая была, но все-таки в ней получше, чем в лесу, под дождем. Но вылезать было надо: запасать дрова, разжигать костер, готовить еду, мыть посуду, просушивать у костра одеяла и спальники, носки и куртки.
Все вокруг было мокрым – камни, мох, кусты. Если даже не шел дождь, то капало с деревьев и почему-то обязательно за шиворот...
Поэтому мы страшно обрадовались и мгновенно, как по тревоге, собрались и погрузились в лодку. Только оставили на столе придавленную камнем записку для дяди Андрея. Чтобы знал, куда мы делись.
Папа загнал нас всех в каюту, а сам сидел под дождем на корме и вел лодку вдоль берега.
Море волновалось, шумело прибоем, по тугому брезенту стучал дождь. Мы прижались к маме с двух сторон, она обняла нас руками, как наседка крыльями своих птенцов, а Алешка вдруг сказал:
– Вы хорошие родители. Нам нравится. Да, Дима?
Мама засмеялась и сказала, что она никогда еще не слыхала таких приятных слов, разве что от папы, в молодости. Ради них можно потерпеть и комаров, и дожди, и прочие трудности походной жизни...
Избушка стояла почти на самом берегу, среди круглых валунов, под двумя большими соснами. На мшистой крыше ее лежали камни, чтобы не сорвало ветром, и снаружи она была вся мокрая, сутулая, нахохлившаяся, а внутри – ничего себе.
В ней было все, что нам нужно: печурка, широкий топчан, стол у окна и две лавки. У печки – сложена наколотая растопка и охапка дров, на печке – закоптелый чайник и коробка спичек, а за печкой висели какие-то кульки.
– А там что? – спросил Алешка, став на край топчана и пытаясь до них дотянуться.
– Там продукты, – сказал папа. – Крупа, соль, чай.
– Тут, значит, кто-то живет?
– Нет, просто обычай такой – оставлять в избушке дрова и самое необходимое. Забредет усталый и голодный человек, а тут для него и стол, и кров.
– Мудрый обычай, – согласился Алешка. – Везде бы так.
Повзрослел он, однако, повзрослел.
Мы немного прибрались, подмели пол, обмели паутину. Расстелили на топчане палатку, а на нее положили спальники и одеяла. Разобрали продукты.
Вот только в единственном окошке не было стекла. Но мама разыскала в вещах полиэтиленовый пакет, мы распороли его и закрепили на оконной раме.
К этому времени разогрелась печь, которую папа растопил сразу же, как мы вошли, и на ней зашумел закоптелый чайник и запрыгала на нем, дребезжа, крышка.
Тут уж мы совсем повеселели...
А после чая развесили вокруг печки все, что у нас было мокрое. Мама даже ухитрилась просушить на плите крупу и соль.
А Лешка тем временем облазил всю избушку и сделал еще три полезные находки: потрепанную книгу, керосиновую лампу, в которой булькал керосин, и какую-то железную коробку на ножках.
– Ура! – сказал папа про коробку.
– Почему? – спросил Алешка.
– Это походная коптильня. Мы теперь на дорогу таких деликатесов наготовим, почище хвойных куропаток. Треску закоптим, пару уток.
– Лучше две пары, – посоветовал Алешка.
Папа засмеялся и пошел за дровами, потому что хотел хорошенько протопить избу на ночь. Чтобы мы как следует обогрелись и обсушились.
– Чайка бродит по песку – моряку сулит тоску, – сказал он, сбрасывая на пол дрова. – Шторм надвигается. Надо лодку на берег вытащить, иначе ее в щепки разобьет.
Мы вышли наружу. Где-то за островами что-то шумело. Дальние облака низко стелились над морем и казались неподвижными, а ближние как сумасшедшие неслись по небу, будто в панике удирали от какой-то большой неминучей беды.
Лодка прыгала у берега, пытаясь на него выскочить. Незакрепленный гик мотался из стороны в сторону. Брезент на каюте надувался пузырем, вот-вот вспорхнет и улетит, сорвавшись со своего гнезда.
Папа добрался до кормы и снял с нее руль, уложил его в кокпит, притянул шкотом гик и отшнуровал от него свернутый парус.
Потом мы разложили на берегу бревна, как катки, взялись за лодку с двух сторон и, дождавшись хорошей волны, дружно погнали ее к берегу.
Лодка послушно выскочила из воды, и мы, не теряя темпа, проволокли ее почти до самой избушки. Здесь мы сняли каютный брезент, который едва не вырвал у нас из рук ветер, и вернулись под крышу, мокрые до пояса. Но это не беда, нам уже было во что переодеться.
– Как вовремя ты эту хижину отыскал, – сказала мама, притворяя дверь.
А папа улыбнулся и ничего не ответил. По-моему, он здорово схитрил. Мне кажется, он давно эту избушку знал. Но хотел, чтобы его дети полной мерой хлебнули суровой походной жизни. Закалили в борьбе с трудностями свои изнеженные городские характеры.
Не знаю, может, ему это удалось...
А ветер все крепчал, однако.
Папа вышел за очередной охапкой дров и тут же вернулся за нами. Мы с мамой пошли с ним, а Лешка отмахнулся, он прилип к найденной книге.
Мы вышли на берег и обалдели, извините.
Навстречу нам море катило огромные крутые валы – зеленые, непроницаемые и беспощадные. Ветер срывал и уносил их бурно пенящиеся верхушки. Набегая на берег, волны зло обрушивались на скалы и будто взрывались, бросая всю массу принесенной издалека воды высоко вверх изумрудными брызгами.
Над морем стоял непрерывный рокот – ревел ветер, шумели и трещали деревья, гулко бурлили перекатываемые прибоем камни.
Было страшно и красиво. Точнее – страшно красиво.
Папа время от времени поворачивался к нам лицом, мокрым от соленых брызг, щурил глаза от ветра и так гордо поглядывал на нас, словно он сам все это натворил.
Продрогнув, мы вернулись в избушку. Было очень приятно оказаться в тепле и безопасности после такого зрелища.
Очень быстро стемнело. Мы зажгли лампу.
За стенами ревел шторм, гудел в трубе ветер, содрогалась порой дверь от его порывов, потрескивали дрова в печи. На полу перед ней играли огненные блики.
Мы забрались на топчан и стали обсуждать завтрашние дела. И незаметно уснули.
Только Лешка чуть ли не всю ночь просидел за столом над книгой, подперев щеку ладонью и листая страницу за страницей.
Да папа вставал иногда, чтобы подбросить в печку дров...
Глава XXVII
Белые ночи Белого моря
Мы прожили в избушке несколько дней. Ничего особенного за это время не случилось. Это были самые обычные будничные дни. По-настоящему спокойные и счастливые.
Папа рыбачил и охотился, азартно коптил свою добычу. Но сделать запасы в дорогу у него никак не получалось. Потому что все эти «вкусности» уничтожались нами за столом сразу же по выходу из коптильни.
У мамы успехов было больше. Она взялась привести нас в порядок. И правильно. За это время мы здорово обтрепались и оборвались. И вообще – одичали малость. Особенно руки: все в мозолях, в царапинах и ссадинах, в смоле. А про уши и шеи я и не говорю.
Только мама у нас на человека была похожа. Всегда причесанная, аккуратная такая. Ничего на ней не рвалось и не пачкалось, даже когда мы скитались по лесам. Она даже ресницы красила, не только губы. И умывалась каждый день. А зубы чистила дважды – утром и вечером.
А в промежутках она успевала вести хозяйство. И делать заготовки.
Я был у родителей и Алешки на подхвате: делал, что скажут, шел, куда пошлют, приносил то, что им нужно. В общем, ходил с папой на охоту и рыбалку, растапливал маме печь и таскал воду, помогал Алешке в осуществлении его замыслов.
А он часто бродил по берегу, собирал выброшенные волнами звезды и возвращал их в родную стихию. Или сидел за книгой. В Москве его ни конфетой, ни палкой читать на заставишь. А здесь он прочитал ее раза три с начала до конца, а потом без конца перечитывал особо полюбившиеся ему страницы.
– Жутко интересно, – говорил он мне, широко раскрыв глаза. – Это про наши места. О том, что здесь раньше творилось, в преждевременные годы. При редкозубой старухе Лоухи. Тут такая борьба шла – как у нас с пиратами. И даже про нас рассказывается...