Зигмунд Фрейд, стр. 19

С нынешней точки зрения в некоторых словах Фрейда можно увидеть пророчества. Когда Брейер в 1880 году отлучался и Фрейд лечил одного из его пациентов, он писал Марте, что некоторые случаи лучше лечить человеком, а не инструментами. Еще один факт: он услышал, как группа молодых врачей смеется над будущей акушеркой. Ее спросили, почему в водах иногда бывает меконий — экскременты. Врачи считали, что ее наивный ответ («Потому что ребенок испуган») смешон. Но Фрейд был на ее стороне и считал, «что эта бедная женщина из низших слоев безошибочно заметила очень важную связь».

Все эти странности ничего не меняли. Фрейд по-прежнему оставался человеком, вполне способным продолжить карьеру обычного медика. Когда летом 1885 года коллеги проголосовали за то, чтобы выдвинуть его кандидатуру на должность приват-доцента и после некоторых бюрократических задержек согласие государства было получено, ему было тридцать лет.

Подчинение общим правилам означало безопасность. Благодаря поддержке своих покровителей врачи были во многом защищены от критики. Даже авантюра с кокаином не выходила за рамки, очерченные медициной для себя в то время. Во всех европейских столицах медики старались сохранить корпоративность медицины с некоторыми вариациями, и Фрейд одобрял эту игру, как и большинство его коллег.

Среди правил, которым нужно было подчиняться, была и одежда. Для устного экзамена, который тоже был обязательным для кандидата в приват-доценты, нужен был фрак, белые перчатки и шелковый цилиндр. Фрейду понравилась идея красивой одежды, и он не стал одалживать фрак, а пошел к дорогому портному, чего в принципе не мог себе позволить. Ему пришлось не раз надевать фрак тем летом, когда он принял предложение работы на отпуск в клинике Генриха Оберштейнера, друга Брейера и Флейшля.

Работа в частной клинике была еще одним вариантом развития событий для бедного молодого врача, каким был Фрейд, если он хотел преуспеть. Клиника Оберштейнера была старейшим из шести частных психиатрических заведений в Вене, предназначенных для пациентов среднего класса. В этих стенах встречались самые разные заболевания: неврастения, алкоголизм и наркомания, депрессия и иногда даже буйное помешательство (такие больные были закрыты в отдельных палатах и не подлежали обсуждению). Клиника Оберштейнера находилась в сельской местности. Там держали пять коров, чтобы у пациентов всегда было свежее молоко — их лечили согласно модному американскому методу усиленного питания. Клиника стояла на маленьком холме в парке по пути в Гринцинг и к Каленбергу. Часто мимо нее в облаке пыли проезжала карета легкомысленного Артура Шницлера с друзьями и женщинами — они направлялись в казино «Цогернитц». Пути Фрейда и Шницлера не пересекались.

По словам Фрейда, все «менее серьезные» случаи в клинике, неврастеники, относились к обанкротившейся знати. Он отметил, что и «менее», и «более серьезные» больные получают очень незначительную медицинскую помощь. Он провел в клинике всего две недели июня и тут же написал Марте, какую идиллическую жизнь там можно вести «с женой и ребенком», работать без особого напряжения, как на государственной службе. Если «во внешнем мире» что-то не получится, он мог бы «спросить у моей маленькой женщины, понравится ли ей такая жизнь, когда ей не придется беспокоиться даже о кухне. Здесь есть свои за и против».

Но при любых обстоятельствах уход за баронами в упадке едва ли бы его удовлетворил. В это время он стал университетским лектором и получил небольшую стипендию, которой было достаточно на поездку в Париж. Он был совершенно прав: его жизнь изменилась. В конце августа Фрейд навсегда покидает больницу, проводит шесть недель в Гамбурге с Мартой и семьей Бернейсов, наконец примирившись с ее матерью, а в середине октября 1885 года приезжает в Париж. Он взял с собой рекомендательное письмо к Шарко, стипендию в шестьсот гульденов, а также запас кокаина для поддержания духа.

Глава 7. Франция

В Париже, этом загадочном и полном искушений городе, Фрейд чувствовал себя одиноко и неспокойно. Популярность Шарко, под началом которого он собирался учиться, наглядно показала ему, насколько теперь далеко от него скромное окружение венских учителей. Жану Мартену Шарко, известнейшему (и самому высокооплачиваемому) неврологу Европы, было шестьдесят лет. Его лекции и демонстрации в клинике «Сальпетриер» были достоянием общественности и посещались не только врачами, но и журналистами. Он выглядел внушительно, как римский император на монете — или Наполеон (это сравнение было ему особенно по душе), — а его манеру обращения с людьми можно было описать как нечто среднее между демократической приветливостью и террором. Он напоминал Фрейду священника, который, правда, занимается делами земными, а не небесными.

С 1860— х годов Шарко занимался классификацией неврологических заболеваний. Его работа над такими недугами, как рассеянный склероз, афазия и осложнения сифилиса, принесла ему известность. Симптомы этих заболеваний очень разнообразны -паралич, конвульсии, перепады настроения, — и поэтому врачи часто решали, что пациент просто притворяется. (Возможно, в том же заподозрил бы Берту Паппенгейм менее благожелательный врач, чем Брейер.) Шарко не поддерживал эту точку зрения. Он считал, что физические признаки истерии совершенно реальны и возникают вне зависимости от желания или характера больного. Их причина — психические явления, оказывающие влияние на физиологию. Шарко проводил исследования с помощью гипноза, к которому относился очень серьезно и использовал на открытых лекциях, заставляя женщин, страдающих истерией, биться в конвульсиях или ходить во сне. Так он демонстрировал связь между разумом и материей.

Наверняка Фрейд слышал об этом, равно как и профессора, которые выделили ему стипендию и знали, что он едет в Париж. Если до Вены и доходили какие-то странные слухи, репутация Шарко спасала его от подозрений. Однако Фрейд, невзирая на все, что ему было известно ранее, стал считать Шарко чем-то вроде фокусника от неврологии.

Сначала все вызывало недовольство Фрейда. Он представил Шарко свое рекомендательное письмо, и тот вежливо взял его на работу, которой тот и планировал заняться: исследование анатомических изменений детского мозга. Такую науку венская школа одобряла. Но лаборатория была переполнена, и Фрейд вскоре устал от таких условий. Он регулярно посещал лекции только одного лектора (кроме Шарко) — Бруарделя, специалиста по судебной психиатрии. Они проводились в парижском морге и были посвящены убийствам, изнасилованию детей и инцесту. Интерес к проблемам секса и детей вроде бы говорит о многом, но это прослеживается лишь в свете его последующих работ. Возможно, эти посещения морга и не имели большого значения. Впрочем, Фрейд запомнил одно выражение Бруарделя. «Грязные колени — признак приличной девушки».

Снова Фрейду было не по себе. Он скучал по Марте, стеснялся своего французского, а на улице так страдал от одиночества, что в первый день, по его собственным словам, заплакал бы, если бы не борода и шелковый цилиндр. Французы показались ему эгоцентричными и враждебными, их столица — «огромным безвкусно наряженным сфинксом, который поедает всех чужеземцев, не сумевших разгадать его загадки». Французы — странный народ, «подверженный психическим эпидемиям, массовым историческим потрясениям, и они не изменились с тех пор, как Гюго написал свой 'Собор Парижской Богоматери'». Противники яростно спорили, яркие афиши сообщали о сенсационных романах. Мужчины и женщины бесстыдно толпились, обозревая наготу, за границей тема секса снова стала беспокоить Фрейда. Это наблюдения он высказывает в письме от 3 декабря, но не Марте, своему объекту поклонения, а ее сестре Минне. Он сообщает Минне и радостную новость о том, что сумел сказать официанту слово «croissants» (фр. «рогалики»).

В это же время в Париже были родственники Марты и даже несколько коллег Фрейда из Вены, так что у него была компания. Он посещал музеи и театры. Однажды он видел Сару Бернар в мелодраме, после чего вернулся в гостиницу с мигренью. Правда, он предпочитал одиночество (во всяком случае, в этот период жизни). Он, как обычно, отгородился от всего, что его окружало. Толпа «вульгарна» — неважно, в Вене, Гамбурге или Париже. Иногда кажется, что это недовольство раздражало его самого. Он видел в неисследованном городе некую «магическую притягательность», но не мог заставить себя понять его.