Страсти по Софии, стр. 12

— Хотите назад — к Лесному царю? Или — к Пожирателю?

Привидения разом затихли.

— Твари, — обругала я их без всякой злобы. — Что я вам — не Аламанти, что ли?

И тогда они принялись наперебой заверять меня в любви своей и преданности. А дядюшка Николо, оказавшийся тоже здесь, объяснил:

— Привычка это, Софьюшка. Давно никто в эту комнату не входил, мы уж соскучились по тому, чтобы новичка Аламанти попугать. Иные от нашего вида в этой комнате так прямо на пороге и умирали. Вот он, например… — показал на толстого юнца в древнем наряде, с любопытством рассматривающего реторты и колбы лаборатории. — И этот… — показал на сухонького и печальнолицего юношу в костюме времен короля Франциска Первого, о котором я вспоминала по дороге сюда. — Все чистокровные Аламанти, все были обучены настоящим наукам в настоящей лаборатории, — продолжил дядюшка Николо, — а как явились сюда — так все их знания, все то, чему учили их отцы и деды, — все коту под хвост!

— Потому как истинно мудрых и истинно глубоких людей на свете не много. Даже среди Аламанти, — добавил старый, длиннобородый седой человек в белом балахоне, которого я никогда не видела среди привидений, даже в лесу, где их было видимо-невидимо. — Учится человек, пополняет голову знаниями, а все равно они лежат у него на поверхности мозга. Окажись он в незнакомом месте, испугай его сказкой — и всех знаний словно и нет, улетучиваются. Испытание этой комнатой — последнее, через что должен пройти настоящий Аламанти.

— Я уже здесь была, — призналась я. — Только в Зазеркалье. Мне было легче, чем этим двоим.

Старец внимательно посмотрел мне в глаза, сказал:

— Редко кто из Аламанти признался бы в этом. Гордыня, обуревающая нашими чувствами, слишком сильна для того, чтобы мы не стеснялись в том, что нашли более легкий путь для преодоления испытания. Ты одна из всех нас побывала в той лаборатории за зеркалом. Осмотри же эту комнату и скажи: чем она отличается от той, что ты видела в Зазеркалье.

Пришлось зажигать все свечи, что остались стоять здесь со времен, когда последний раз посетил алхимическую лабораторию мой отец, и осматривать все вещи, все книги, которые находились тут. Через добрых три часа, в течение которых привидения не только не мешали мне, но и помогали, подсказывая где, что и как можно открыть и увидеть, я призналась:

— Здесь все точно такое же и столько же, как и в комнате в Зазеркалье.

— И при этом лаборатория эта находится на месте нашей научной лаборатории, а не в этом углу? — спросил меня старец.

Я почему-то поняла, что он здесь главный — и не стала препираться:

— Да. Алхимическая комната в Зазеркалье находится точно в той же самой комнате, в которой находится лаборатория отца… — и тут же исправилась, — то есть где находится научная лаборатория Аламанти.

— И отец твой знал об этом? — спросил старец.

— Отражение отца знало, — ответила я, — а сам отец мог и не знать.

— Но мог и знать, — возразил старец и задумался.

Сидеть в окружении сотен привидений в молчании и в ожидании рождения старческой мысли, до которой мне никакого нет дела, когда на улице вовсю светит солнце, подданные готовят в дорогу свиные окорока и бочонки с вином, сплетничают обо мне, было невыносимо. Ничего нового я в алхимической лаборатории не обнаружила, потому находиться здесь мне не хотелось. И я сказал:

— Ну, я пойду?

Старец молча кивнул, оставшись в глубокой задумчивости, а привидения растеклись по щелям. Только проказник Август остался. Он дождался, пока я затушу оставшиеся недогоревшими свечи, пролетел впереди сквозь дверной проем, показал, как закрыть за собою дверь, дернув за ухо совсем другого демона, торчащего из двери едва ли не по пояс, а потом понесся к выходу, который привел меня на этот раз не в трапезную, откуда мы вошли сюда, а в фехтовальный зал. Здесь он нырнул мне за лиф — и оттуда сообщил:

— Плюнь на место, где вышла и скажи три раза: «София».

Я так и сделала.

— Теперь никто, кроме тебя, туда не проникнет, — произнес он довольно. — До самой твоей смерти.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

София тоскует о любимом

В замке давно привыкли не разыскивать меня, если я вдруг исчезала. Какое объяснение давали слуги моим внезапным отлучкам и появлениям, я не задумывалась. Холоп должен сам находить удобные хозяину объяснения непонятному. Если не сможет, то следует его заставить сообразить именно так, как требуется. Но моих слуг заставлять не надо. Им всем было уже известно о чудесной мази, привезенной мною из таинственного Китая, о котором рассказывали в Италии сказки со времен поездки туда купчишки Марко Поло. Потому никто не удивлялся моей внешней молодости, все смотрели на меня с восторгом, а отлучку могли объяснить только тем, что старой синьоре так понравилось выглядеть моложе себя лет так на тридцать, что она безмерно злоупотребляет мазью и в скором времени истратит ее всю, станет такой же старой, как и была до захвата власти в замке ее служанкой Лючией. Мысли слуг ведь просты, предугадать их несложно.

Когда я появилась в коридоре замка, выйдя из фехтовального зала, все лишь кланялись мне и спрашивали, не изволю ли я откушать? Время обеденное уже давно прошло, а я еще не ела.

Тут я почувствовала страшный голод и отправилась в трапезную. Слуги бросились следом и на кухню. Когда я села за стол, мне уже несли нежнейший куриный бульон с яйцом и петрушкой, заправленный толикой сметаны. Я взяла ложку и принялась есть.

Мажордом тем временем делал доклад о том, как прошли сборы вещей и продовольствия в дорогу, сказал, что при зрелом размышлении надо бы увеличить наш поезд еще на пару возов, ибо придорожные трактиры и постоялые дворы грязные, воды горячей во многих гостиницах нет, в комнатах полно блох и клопов, а графиня к такому не привыкла, То есть лучше всего иметь собственных два шатра — для меня и для едущей во Флоренцию вместе со мной прислуги.

Я согласно кивнула. А почему бы и нет? Этот мажордом мне нравился много больше, чем прежний — остававшийся от отца и уговоривший моего Ивана из Руси отправиться на Родину [9].

При воспоминании об Иване, оставшемся в моей прежней жизни и памяти самым светлым, наверное, пятном, на глазах моих выступили слезы. Какой великий человек был — и какая жалкая постигла его смерть! А все мой мажордом прежний, сволочь иезуитская!

Разгромил армию моего Ивана царь русский Василий, загнал его в крепость Тула, окружил град — а Иван и не сдался. Тогда велел царь перепрудить плотиной реку, текущую через крепость, — и стала вода подниматься. А на дворе вот-вот зима настанет. В городе малые дети и женщины остались. А царь Василий моему Ивану письмо шлет: сжалься над бедными, сам ведь погибнешь и невинные души загубишь, а сдашься — быть и тебе живу, и всем. Кто в войске твоем, прощенье дам, на волю отпущу. Поверил Иван и вышел из крепости [1]0. Армию Ивана разоружили, а самого его отправили на Север дикий, где зима едва ли не круглый год и солнце всего лишь несколько месяцев светит. Там и держали по повелению царя. И потом мажордом замка чешских Мнишеков, что на службе у польского короля Сигизмунда стояли, — ирод иезуитский — послал человека в те студеные земли. С деньгами. Вот за те деньги-то Ивана моего в проруби люди царские и утопили.

От воспоминаний таких стало на душе моей так тяжко, так тяжко, что я едва не разревелась белухой, как говорят на Руси. Только ела я эту белуху. Рыба она. А рыбы безголосы. Совсем дикие люди эти русские. Один Иван среди них и был молодцом. Да таким, что стоило Господу Богу нашему такой бестолковый народ порождать ради одного такого Ивана.

Отодвинула пустую тарелку, стала из другой каплуна есть да вином запивать. Без названия вино — домашнее, из собственных виноградников наших. Иван это вино сильно любил, пил — и не мог нахвалиться. И каплуны ему были по душе. Говорил, что у него на родине до такого люди не додумались: держать кур да перепелов в тесных клетках, кормить их беспрестанно, чтобы жирными они стали и лоснились от сала. Ел он жареных каплунов (предпочитал, впрочем копченых) со смаком, аккуратно, после вытирал тарелку куском хлеба и, сыто отрыгнув по татарскому обычаю, чинно благодарил. Именно чинно, даже если был голым и сидел передо мной, выставив на обозрение все свои мужские причиндалы.