За океаном и на острове. Записки разведчика, стр. 28

— Начинается.

И действительно, началась схватка «Старого большевика» со свирепой стихией. Временами судно, используя мощь своих машин, натруженно карабкалось вверх на набегавшую волну. В эти секунды корпус его дрожал от перегрузки. Что-то потрескивало, передвигалось по палубе, в каютах. Порой казалось, что судно не выдержит и развалится на части. Потом, забравшись на вершину «девятого вала», судно на мгновение как бы останавливалось, облегченно вздыхая, а затем, сорвавшись с гребня, падало в морскую пучину.

Самочувствие было скверное. Мучила морская болезнь. В течение ночи, держась за поручни, мы несколько раз выходили, чтобы привести себя в порядок и умыться. И только малышка Наталья спала беспробудно. Качка измотала нас основательно. Около шести утра забрезжил свет, и мы в иллюминатор могли увидеть, что творится в океане.

Пришла официантка, пригласила на завтрак, сказав, что в бурю обязательно надо есть. Шторм продолжался, он стал как-то меньше на нас действовать: то ли затихал, то ли мы к нему привыкли.

Обед прошел в нормальной обстановке. Первое подавали в алюминиевых кружках. У моряков было спокойное, деловое настроение. Я зашел к капитану, и Иван Иванович рассказал:

— Ночь была кошмарная. Боялся, что газовые трубы разорвут тросы, которыми их закрепили, и снесут все надпалубные постройки, в том числе штурвальную рубку, а уж тогда — пиши пропало. Но, кажется, пронесло, — и капитан плюнул через левое плечо.

Дальнейшее плавание проходило без каких-либо приключений, однако путь судна был очень долгим. Оказалось, что из-за большого числа плавучих мин в Северном море корабль шел мимо западного побережья Ирландии, к югу от Англии, через Ла-Манш, вдоль северного побережья Франции, через Кильский канал.

При входе в Кильский канал мы с удивлением наблюдали, как на «Старый большевик» поднялись два немецких пожилых лоцмана. Мы все еще видели в немцах врагов. Лоцманы отдали честь первому помощнику и направились с ним к капитану. Через некоторое время они прошли к штурвальной рубке, и наше судно двинулось вперед на Ленинград.

Завидев советский флаг на нашем корабле, некоторые молодые немцы на берегу — парни и девушки — подбегали к краю воды, выкрикивали ругательства и грозили нам кулаками. Один из лоцманов что-то говорил и видимо, урезонивая. После того как лоцманы, выполнив свои обязанности, собрались покинуть корабль, капитан угостил их обедом с вином и дал им по блоку американских сигарет.

В первых числах октября 1946 года на девятнадцатый день плавания «Старый большевик» прибыл в Ленинградский порт. Мы молча стояли на палубе и смотрели на родную землю. Дул холодный, пронизывающий ветер. Я с палубы видел портовых рабочих, которые подгоняли подъемные краны., опускали трап. На судно поднялись пограничники. На рабочих были надеты телогрейки и стеганые ватные брюки, сапоги, шапки-ушанки — атрибуты военного времени. Я сразу подумал: «Вот эти герои, которые, рискуя жизнью, преодолевая неимоверные трудности, разбили врага, защитили Ленинград, Родину, честь и достоинство советских людей, в том числе и меня».

Меня охватило сложное чувство: с одной стороны, беспредельная благодарность к этим людям, а с другой — чувство вины: ведь я не был на полях сражений. Это чувство не покидало меня долгие годы. Не знаю, от холодного ветра или от чего другого на мои глаза навернулись слезы.

В Москву поезд прибыл в десять утра. Встреча была очень волнующей. Я не видел своих родных почти шесть долгих, трудных, а временами и страшных лет. За это время умер отец, брат Геннадий потерял на войне ногу> сестра Аня тяжело заболела — туберкулез. На платформе меня встречали мать, брат Борис и сестры Тася и Аня. Все худые, с ввалившимися глазами, в сильно поношенной одежде. Встречали нас также мать и брат жены, которых я увидел впервые, а также товарищ из нашей службы.

После недолгого разговора на вокзале нас отвезли на служебной полуторке на Малую Лубянку, где мы стали ждать номера в гостинице. Почти весь день просидели мы в кабине грузовика. Все гостиницы оказались забиты, достать номер не представлялось возможным. Часам к восьми вечера нам дали ключи от чужой бронированной комнаты (хозяева — сотрудники нашего управления — были в длительной командировке) в доме у Калужской заставы, и мы направились туда. Комната оказалась теплой и довольно большой. В трехкомнатной коммунальной квартире со всеми удобствами кроме нас жили еще две семьи.

Через неделю мне выдали служебное удостоверение личности, и я вышел на работу. В первый же день со мной обстоятельно беседовал об обстановке в США и оперативных делах начальник вновь созданного отдела научно-технической разведки Л. П. Василевский. Его заместителями были хорошо известные мне Л. Р. Квасников и А. И. Раина.

Начальник отдела поинтересовался, как я устроился, предложил мне подготовить рапорт о предоставлении жилплощади. Отдельных квартир сотрудники тогда не просили, это была сказочная роскошь!

На другой день вечером Василевский повел меня на доклад к начальнику Первого управления Фитину, принимавшему меня перед отъездом в США. Беседа носила скорее протокольный характер, так как, видимо, он в деталях был уже проинформирован о моих командировочных делах. Начальник разведки поблагодарил меня за работу, пожелал хорошо отдохнуть, а после возвращения из отпуска обещал определить, как использовать меня в дальнейшем. Когда генерал спросил, есть ли у меня какие-либо вопросы, я обратился к нему с рапортом о жилплощади. Он наложил положительную резолюцию.

По указанию начальника отдела я написал небольшой отчет о проделанной работе за пять лет и девять месяцев в долгосрочной командировке. Этот документ в основном содержал ответы на подготовленные сотрудниками отдела вопросы. Кроме того, я изложил в нем свои соображения о том, на что прежде всего обратить внимание при восстановлении связи с агентурой, которую я законсервировал перед отъездом.

Командование высоко оценило мою деятельность в нью-йоркской резидентуре. После этого я пошел в отпуск.

МОСКВА ПОСЛЕВОЕННАЯ

По возвращении домой в октябре 1946 года я надеялся прожить в Москве два-три года, прежде чем меня направят в другую командировку. Мы мечтали получить комнату, обставить ее и начать жить, как другие мои товарищи. Главное, хотелось помочь моим родным — матери, брату-инвалиду Геннадию и сестрам, которые за время войны порядком наголодались и обносились.

Я часто приезжал в родные пенаты. Привозил продукты, носильные вещи, которые родственники могли продать на рынке и купить себе необходимую одежду и обувь, давал деньги. Расспрашивал их, как они прожили военные годы. В первые же дни войны братья Борис и Геннадий были призваны в армию. 3 июля 1941 г. сестры Тася и семнадцатилетняя Аня были мобилизованы на трудовой фронт и севернее Брянска работали на земляных оборонительных укреплениях. В связи с приближением гитлеровских войск они в сентябре возвратились в Москву. Но через месяц мать и сестры были эвакуированы в совхоз под Свердловском, в котором стали работать. В наших пенатах остались лишь дедушка и отец, отказавшиеся эвакуироваться. В декабре 1941 года умер дедушка. В 1942 году в боях под Старой Руссой брат Геннадий потерял ногу и был ранен в правую лопатку. По выходе из госпиталя он стал инвалидом первой группы и возвратился в наш родной деревянный домик. Для ухода за инвалидами — отцом и братом — в апреле сорок второго из эвакуации возвратилась мать. В сентябре 1942 года умер больной отец.

В апреле 1943 года возвратились из эвакуации сестры, и обе по трудовой мобилизации сразу же были направлены работать на заводы.

В Министерстве иностранных дел я продолжал числиться по прикрытию. Меня назначили третьим секретарем во вновь создаваемый отдел по делам Организации Объединенных Наций, который возглавлял опытный дипломат С. А. Виноградов, работавший до этого долгое время советским послом в Турции. В одной комнате со мной сидели молодые дипломаты Капустин, Попов и Фомин, с которыми у меня сложились хорошие отношения. Зарплаты ребятам не хватало, и они по материалам агентства ТАСС писали заметки, статьи по международным проблемам, которые иногда удавалось опубликовать в советских газетах или журналах.