Жалобная книга, стр. 116

Стоянка XXVII

Знак – Рыбы.

Градусы – 4*17’09” – 17*08’34”

Названия европейские – Альгарфермут, Альгафальбухар, Альгарфельмукор, Альхрия.

Названия арабские – аль-Фарг аль-Муаххар – “Задний Отток”.

Восходящие звезды – альфа и бета Весов.

Магические действия – заговоры на дружбу или ненависть.

Название для истории моей жизни придумано задолго до моего рождения, чужим человеком: «утерянный рай». Пафосно, зато точно. Число раёв, благополучно утерянных мною за короткую, в общем, жизеньку, у меня самой вызывает оторопь. И вот, кажется, сейчас…

Нет.

Не хочу об этом думать. Да и с чего бы, собственно, именно сейчас? Мало ли, с кем и о чем разговаривает сейчас рыжий мой Иерофант. Не так уж часто изменяется жизнь человечья от разговоров. Ну, то есть, бывает, конечно, и моя собственная история наилучшее тому подтверждение, но ведь не каждый же день судьбоносным диалогам случаться, правда?

Неправда.

Мне нет нужды лезть в сумку за карточной колодой, ни к чему гадать, комкая в потных от волнения ладонях глупое свое сердце: я уже предчувствую-знаю-понимаю, как хочешь, так и назови, что… Что? Ну, все, в общем.

Все.

Так даже лучше, когда нет никакой, совсем никакой надежды. Она, зараза такая, делает нас слабыми, нежными, податливыми – хоть сразу в гроб клади, не жалко. А мне сейчас никак нельзя в гроб. Пока не найду на какой-нибудь горе Лао бессмертного старца, который научит меня, как соткать мою детскую мечту, персональную посмертную вечность из сладчайших фрагментов минувшей недели, о гробах и речи быть не может. Что мое, то мое, никому не отдам.

Надежды-то нет, но вот, сижу как на иголках, Капу вполуха слушаю, на прочих и вовсе внимания не обращаю, а ведь, казалось бы, такая компания . Извертелась вся, извелась, подглядывая: что там, в чайной комнате происходит? Не исчезли еще из вещного мира черный ботинок, рыжий чуб, да полосатый свитер? Странно, в общем, что не исчезли: сердце мое утверждает, что все кончено, а прочие органы чувств дружно возражают: дура, вот же он, твой ненаглядный, сидит на стуле, не делся никуда и вряд ли собирается. Чай вон прихлебывает, не подавится. Впрочем, оно и хорошо, что чай, на здоровье. Мне это только на руку. Где это видано, чтобы человек прямо во время чаепития с лица земли исчез?

То-то же.

Он и не исчез. Полчаса спустя примерно и вовсе поднялся со стула, явно вознамерившись покинуть помещение. Я тут же торопливо шепнула Капитолине Аркадьевне: “Сейчас”, – и пулей вылетела в холл.

– Ты еще никуда не делся? – спрашиваю.

Идиотский вопрос, конечно. Что, интересно, он может мне ответить? Вот же, стоит человек здесь, в метре от меня, хоть руками трогай, хоть ногами пинай – а что ж, и пнула бы, пожалуй, поделом! Не фиг быть таким хорошим, если способен исчезнуть из моей жизни в любую минуту. При таких склонностях надо притворяться необаятельным злодеем, этаким подонком-неудачником. Понимаю, трудно. Но надо, черт побери, стараться!

А он даже сейчас не старается. Глядит на меня почти удивленно из своего дурацкого, наверняка распрекрасного далека, где мне, чую, не найдется места. Ну и ладно. Пусть не находится. Главное, что он пока тут, рядом. Еще, стало быть, несколько секунд можно любоваться – как минимум. А возможно и дольше. Но на такую роскошь я, признаться, не слишком рассчитываю.

Однако же нет, прощаться со мною никто пока не собирается.

– Поехали отсюда, – говорит. – Прямо сейчас. Черт с ними, с Юркиными новостями. Без меня как-нибудь разберутся, взрослые люди, по несколько тысяч лет каждому…

– Тем более что он сам всех обзвонил вчера, из аэропорта, перед самым отлетом, – вспоминаю. Ну да, Капа ведь мне только об этом и рассказывала, все уши прожужжала, а я, корова, едва слушала. – То есть, – поправляюсь, – не всех, а только своих учеников. А они остальным рассказали.

– И что? – он спрашивает равнодушно – так, лишь бы разговор поддержать.

– А как ты думаешь?

– На фиг его послали?

Киваю. Смотри-ка, угадал.

– Угу, – резюмирует. – Ну, послали, так послали. Их дело. По крайней мере, уж точно не мое…А ты-то сама что обо всем этом думаешь?

– Ничего, – говорю.

– Теперь придется, – вздыхает.

На этой оптимистической ноте мы выходим на улицу. Когда я куртку надеть успела, интересно? Нет ответа.

– Почему “придется”? – спрашиваю, наконец. – И почему именно теперь?

– Потому что сейчас, как приедем домой, я передам тебе Знак, – будничным тоном объясняет он, проворачивая ключ в замке зажигания.

Машина ожила, заурчала, загремела, заревела, а я, напротив, обмерла, застыла, не дышу почти. Знак, ага. Передаст. Мне. Он.

Ясно.

Это, надо понимать, и есть последний день Помпеи. Ближайший вулкан уже готов приступить к своим обязанностям, мне осталось лишь принять подобающую позу, чтобы когда-нибудь, пару тысяч лет спустя, археологам было бы не слишком противно соскребать мои останки со стен этого весеннего дня, погребенного под толстым слоем пепла.

– Варенька, – говорит рыжий, неспешно выруливая на проезжую часть. – Ты имей в виду вот что: нас ждут большие, очень большие перемены. И я пока не знаю, как все сложится. Ни малейшего представления не имею.

Молчу, курю. Жду продолжения. Пусть себе говорит. Слова – это еще ничего, не слов я сейчас боюсь, но событий, после которых, как правило, наступает тишина. Так что я бы еще послушала, если можно.

– В половине двенадцатого я уеду. Ответов на вопросы: когда вернусь? – вернусь ли вообще? – и даже: кто вернется вместо нынешнего меня? – у меня нет. Вполне возможно, приеду часа через два-три, завалюсь спать, как ни в чем не бывало, а наутро скажу: “И чего суетился, дурак? Зачем человека пугал?” Часто именно так и бывает после большого переполоха…

Ага. Это, надо понимать, начинается пытка надеждой. Я-то думала, хоть от этого буду избавлена.

– А может быть, – продолжает, – не вернусь вовсе. Вообще никогда. Так, мне сказали, бывает. А может быть, вернусь, но не найду дорогу домой. Или даже найду дорогу, но не узнаю тебя. Или узнаю, но не смогу вспомнить, что нас связывает. Ты уж, пожалуйста, напомни, если так случится, ладно? И не обижайся на дурака: фиг знает, сколько тысячелетий спустя я вернусь домой.