Витим золотой, стр. 64
Да здравствует забастовка! Долой продавцов дела рабочих!»
На другой день состоялся огромный митинг. Чтобы лучше видеть ораторов, подростки и дети забрались на заборы и крыши домишек. Припушенные молодым мартовским снежком, крыши домов были белыми; за домами, в отдалении, нелепо застыли, подернулись заледеневшим инеем строения промывательной фабрики. Тысячеголосая толпа колыхалась, гудела. Черепахин решил сначала выпустить на трибуну ораторов, выступающих за прекращение забастовки. Комкая в руках прочитанную прокламацию, Тульчинский побледнел. Его горячую речь, а также выступления Думпе и других сторонников капитуляции рабочие встретили добродушной иронией. Речи перебивались колючими репликами:
– Вы бы, господин окружной, хлебца нашего отведали!
– Куличика пасхального с конским навозцем!..
– Вот-вот! А ишо жеребятинки!
– Эй, борода! – выкрикивали в адрес Думпе. – Айда к нам в штрек, где мерзлоту греем…
– Мы тебе бородку-то подпалим, студнем запахнет!..
– Ай ишо чем!..
Выкрики сопровождались озорным смехом.
Думпе стиснул зубы, сошел с трибуны. Тульчинский нервно мял в руке скомканную прокламацию. А когда Черепахин внес предложение провести тайное голосование, они совсем растерялись.
– Это невозможно! Вы шутите! – заявил Тульчинский.
– Такими вещами не шутят! – отрезал Черепахин.
Архип Буланов и Александр Пастухов выкатили из толпы две крепкие, из-под сахара бочки и поставили возле трибуны.
– Что это значит? – спросил Тульчинский у Черепахина.
– Сейчас увидите.
Георгий Васильевич попросил повернуть бочки. На каждой было приклеено по ярлыку, где было намалевано черной тушью: «П о й д у н а р а б о т у»; «Н е п о й д у н а р а б о т у». Тут же лежала груда мелко набитой щебенки и кирпича. Об этом заблаговременно позаботились старосты.
Тульчинский и Думпе недоуменно пожали плечами и отошли в сторонку.
– Не уходите, господа, можете следить сами, чтобы все было чисто, без обмана, – предупредил Черепахин и, обратившись к рабочим, громко добавил: – А вы, товарищи, выстраивайтесь в одну цепочку, берите по камешку и бросайте в бочки, кто в какую хочет.
– Это можно! – раздались голоса.
Собрание приняло веселый и оживленный характер. Рабочие быстро разобрались в стройную цепочку, двинулись вереницей и начали опускать камешки в бочки. Под общий, неумолкающий смех бочка, на которой было написано «Не пойду на работу», вскоре была наполнена до краев, в другую, где ярлык приглашал на работу, было брошено только семнадцать камешков.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Шумный и скандальный провал окружного инженера Тульчинского и меньшевика Думпе на Феодосиевском прииске привел администрацию в полное смятение. Организованность рабочих оказалась безупречной и несокрушимой. Теперь всякому разумному человеку было понятно, что требования рабочих это не пустые фразы, а наступательный шаг в борьбе за свои права. Чиновник и педант по натуре, Теппан этого не понимал, как не осознавал истинного положения дел сидевший в Петербурге Иннокентий Белозеров. Привыкший властвовать бесконтрольно, он в каждой шифрованной телеграмме настаивал на прекращении забастовки любыми средствами, вплоть до подавления ее войсками. Он даже уговорил министра торговли И. С. Тимашова обратиться телеграммой к командующему войсками Иркутского округа, чтобы тот озаботился усилением воинской команды «для защиты крупнейшего золотопромышленного предприятия». Народ, требуя улучшения жизни, превратился в организованную силу, и ему немедленно было противопоставлена вековая мощь государства – полиция и армия.
На рельсах дымил паровозик, выплевывая из трубы охапки черного дыма вместе с гаснущими на тендере искрами. Из остановившихся вагончиков прямо на снег выпрыгивали солдаты Киренской команды с привинченными к трехлинейным винтовкам штыками. Это прибыла долгожданная рота под командованием поручика Санжаренко.
– Ррравняйсссь!
Шея поручика поверх воротника шинели была замотана желтым башлыком. Он обошел выстроенную роту и козырнул кожаной перчаткой исправнику Галкину и каким-то чиновникам, прибывшим встречать солдат. Под мохнатыми сибирскими папахами замерли серые, стертые лица. Вместе с жандармским ротмистром Трещенковым и исправником Галкиным поручик Санжаренко был тотчас же приглашен на квартиру главного управляющего. Беседа была секретной, интимной и доверительной.
– Церемонии разводим, господа! – презрительно выпятив из-под усов сальные от пельменей губы, говорил Трещенков. – Гарантия свободы, бесплатный проезд по железной дороге, обращение на «вы»… Вы только подумайте, господа!
– Требуют вежливого обращения! О-о-о! – Теппан поднял вилку с наколотым на нее пельменем. Прибытие воинской команды успокоило его, и он, впервые за все время забастовки, с аппетитом бражничал.
– Я бы им показал такое вежливое, как в Сормове… – Побагровевшие щеки ротмистра тряслись от натуги. Да, он был известен кровавой расправой в 1905 году с сормовскими рабочими, а теперь готовился учинить ее здесь, на далеком Витиме.
– Мы им сбавим спесь!.. – Подвыпивший поручик Санжаренко начал рассказывать, как он расстреливал рабочую демонстрацию в Варшаве.
Даже Галкину жутко было слушать подробности.
– Мы очень надеемся, господа офицеры! – Вид прибывших с Трещенковым бородатых жандармов укрепил Теппана в мнении, что с забастовщиками будет скоро покончено.
– Теперь можете на нас положиться, – заверил его ротмистр Трещенков.
После встречи главного управляющего с офицерами темп жизни на приисках начал заметно убыстряться. Под крылом прибывшей воинской части жандармы и полиция повели наступление на забастовщиков. С каждым днем они становились все наглее и бесцеремоннее. Полицейские ночью внезапно врывались в казармы, производили обыски и угрожали рабочим вышвырнуть семьи прямо на снег. Было несколько попыток ареста выборных делегатов. По этому поводу рабочие обратились с письмом к окружному инженеру Тульчинскому и предупредили, что действия полиции они считают явно провокационными и вынуждены будут для защиты своих выборных принять меры.
Тульчинский оставил письмо без ответа. Мало того, в ночь на 4 апреля часть делегатов и членов стачкома была арестована. В числе схваченных оказались Ромуальд Зелионко, Петр Корнеев, Афанасий Беспальченко, Степан Сборенко, Матвей Украинцев и Ипполит Попов. С этого дня стачечный комитет вынужден был перейти на нелегальное положение. Жандармы, полиция, переодетые шпики, рыская всюду, искали руководителей забастовки.
Еще днем с большой группой рабочих Кондрашов перебрался по железной дороге на Васильевский прииск и направился к домику Матрены Шараповой. Здесь они должны были встретиться с Черепахиным. Постучав, Василий Михайлович открыл дверь.
Дома была одна Маринка. Выглянув из своей комнаты, она радостно улыбнулась гостю, прикрыв живот пуховой шалью, пошла к нему навстречу.
– Боже мой! Как мне приятно, что вы пришли! Ну садитесь, садитесь же! – нетерпеливо говорила она. – Дядя Архип только один раз заглянул. Кодара не вижу, угнали куда-то железку очищать от снега. Всех каторжан туда увезли. А я, вот видите, тут… – Глаза ее блестели.
Кондрашов понимал, что она рада его приходу, и ему не хотелось говорить, что он видит ее, может быть, в последний раз. Вдруг ему стало очень не по себе. Вспомнил Устю, Шихан, увидать бы…
– Ну и как вы тут, Мариночка? – тихо спросил он.
Она молча опустила голову и, когда он повторил вопрос, взяла его за руку и прижалась лбом к его плечу. Он слышал ее учащенное дыхание, и мягкий пух оренбургского платка ласково щекотал ему щеку. Он гладил руку Марины, чувствуя, как грудь его теснит спазма.
За дверью послышались шаги. Вошла Матрена Дмитриевна, в одной руке был таз, в другой – банный веник.
Не выпуская руки Марины, Кондрашов сел.
– Я пришел повидать своего друга…
– Сейчас пойдем. Он ждет. Помоетесь на славу! – ответила Матрена Дмитриевна.