Витим золотой, стр. 50

Подрядчик Берендеев преследует ее с бычьим упрямством. «Хорошо, что Кодар пока об этом не знает», – думается Маринке. Сегодня она носила ему праздничную передачу. Им удалось несколько минут побыть наедине. Он сильно изменился. Лицо вытянулось и пожелтело. Но он все время утешает Маринку.

– Здесь много добрых людей, Мариша. – Он научился хорошо говорить по-русски.

– Тебе всегда так кажется, милый мой, – вздыхает Марина. Ее тяжко угнетает вид этих измученных людей в серой одежде и с такими же серыми лицами.

– Ты не смотри, что они так плохо выглядят, – угадывая ее мысли, говорит Кодар. – Тут есть умные, хорошие люди. Солдаты есть, моряки, студенты, есть ученые. Вот придет весна, мы далеко уйдем отсюда. Теперь уж нас не поймают… Я знаю, как надо уходить…

– Надо уходить одному, – вставляет Марина.

– Почему одному?

Кодар поднимает на нее удивленные глаза и не может понять, почему она так говорит.

– Теперь я уж не смогу… – вздыхает Марина и, отвернувшись, вытирает концом пухового платка не то глаза, не то сухие, жаркие губы.

– Вот тебе раз! – вырывается у Кодара.

– Ты только не сердись, дружочек, – просительно и ласково говорит Марина. – Я тебе должна многое сказать… Мы так давно не были вместе.

– Говори же! Все говори! – Голос Кодара становится жестким, и пальцы дрожат, горячие мысли бегут, обгоняют друг друга. «Что она может сказать? Она хочет уехать домой и там родить… Но пусть будет так. Уж один-то он как-нибудь убежит. А там степь, воля… Может быть, она хочет что-нибудь сказать о плохих начальниках? Ох сколько их тут, этих плохих!.. А как подрядчик Берендеев косит глаза на нее! Кровь застывает в жилах». – Ну что же ты замолчала? Говори, – повторяет он.

– Как я тебе скажу, когда ты начинаешь кипеть, как самовар, – отвечает Марина. Она часто употребляет его же цветистые выражения и шутливо посмеивается над ними.

– Ладно, тетенька, я стану мерзлым барашком… Смирно буду тебя слушать, – говорит он и пытается улыбнуться.

– Зачем мерзлым? Тогда ничего не услышишь, дяденька. – Маленькая теплая рука Маринки исчезает в его большой ладони.

– Послушай. У нас будет маленький. Куда я с ним пойду? Я останусь здесь.

– Если я об этом забыл, то мне надо уши отрезать и бросить голодным собакам. Я помню это, даже когда сплю.

– Даль ведь какая! Сколько надо идти, сколько ехать? Я как вспомню об этом, у меня сердце сжимается, – говорит Марина и печально опускает голову.

– Вот это самая правда, Мариша. Далеко мы заехали, – соглашается Кодар. – Я другое думаю. Ты должна поехать одна. Так лучше будет, Мариша.

Она понимает и чувствует, как тягостно ему говорить о своем решении.

– Там Тулеген-бабай, тетка Камшат. Кумыса сколько хочешь, – горячо убеждает ее Кодар. – И маленькому будет хорошо и тебе…

– А тебе как? – спрашивает она и пытается поймать его взгляд. Но он отводит свои глаза в сторону.

– Мне что? Я один останусь. Потом убегу. Один-то я свободный, как птица!

– А если эту птицу снова поймают?

– Нет, – решительно отвечает Кодар. – Уйду. Пока живой, тут не останусь.

– Я это знаю. Поэтому и остаюсь. Когда буду знать, что ты далеко ушел, тогда и я уеду.

– Не уедешь, – сумрачно возражает Кодар. – Не отпустят тебя начальники. В тюрьме тебя держать будут.

– Не посмеют они посадить меня с ребенком.

– Ты женщина, и бог тебе дал женский ум…

– Волос длинный, а ум короткий… Это мы слышали от многих умных мужчин, – посмеиваясь, говорит Маринка.

– У тебя хороший ум, только молодой маленько, – улыбается Кодар и тут же сурово и веско продолжает: – Тюремщики тебя будут держать до тех пор, пока я не вернусь. Они знают, что я приду. Даже волчица идет за своим детенышем, а я не волк, человек. Тюрьма – это железный волчий капкан, а ты приманка. Я не хочу, чтобы они из тебя и моего ребенка делали кусок мяса в этом капкане… Ты должна ехать, – закончил он. – Друзья тоже так советуют.

– Нет. Я тебя не оставлю, – с твердой решимостью заявляет Маринка.

О том, чтобы оставить его одного, Маринка не помышляла. Да и слишком тяжело было возвращаться одной на родину. Как ни милы были родные уральские просторы, она чувствовала себя изгнанницей, и отчий дом стал для нее чужим.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Почти два месяца этап каторжан, с которыми следовал Василий Михайлович Кондрашов, добирался до Иркутска. С Архипом Булановым его разлучили в Зарецке. О дальнейшей судьбе шиханского забойщика Василий узнал по дороге. Это случилось на одном из пересыльных пунктов. Рано утром к ним в вагон втолкнули кудлатого, с обмороженными щеками цыгана. Сбросив с плеч длинный, на меху пиджак, оставшись в одной плисовой безрукавке, он сел на боковую нижнюю полку и начал развязывать узелок с едой. Вагон был полупустым, и этапники спали по полкам.

– Эх, жисть моя жистинка, судьба наша судьбинка! – певуче проговорил цыган и начал грызть крепкими желтыми зубами кусок смерзшегося хлеба.

– Да вот возьмите у меня теплого. – Василий Михайлович протянул цыгану краюху сибирского хлеба, который покупали ему конвойные.

– Спасибо, сердешный. На «вы» меня, как господина, называешь, из благородных, значит? – спросил цыган.

– Из ученых, – усмехнулся Кондрашов.

Склонив к Василию сизое, бородатое лицо, цыган, лихо подмигнув, шепнул:

– Политика?

– В тюрьме это не имеет значения, – сказал Василий.

– Вижу, сердешный, не доверяешь. Макарием меня зовут, слышишь?

– Слышу.

– Я одного политика знал. Что за человек! Уговаривал я его бежать. Я уже третий раз бегу. Не пошел он со мной.

– Почему же? – поспешно спросил Василий Михайлович. Он давно с нетерпением ждал подходящего случая, чтобы покинуть эту тюрьму на колесах. Все должно будет решиться, когда они прибудут в Иркутск. Там встретят его друзья, которым Устя обещала послать зашифрованную телеграмму.

– Не пошел потому, что умнее меня, дурачка. Бежать-то надо летом. Тогда каждый куст ночевать пустит. А у Архипа вольное поселение, он может с ним расстаться, когда ему душа повелит.

– Как фамилия твоего Архипа? – спросил Кондрашов. О том, что он напал на след Буланова, у него не было никакого сомнения.

Цыган хитро прищурил черный глаз и перестал жевать.

– Мне не веришь, господин хороший, а сам все вопросики задаешь.

– Верю, Макарий, верю, – кивнул он.

– Ой ли?

– Да я тоже сам из беглых, – признался Василий и радостно засмеялся.

– Давно бы так! Буланов, Архип Буланов. А ты ишо бежать собираешься?

– Там видно будет, – неопределенно ответил Кондрашов. Слишком словоохотливый цыган был для него неподходящей компанией.

Вошел конвойный, высокий, костистый, в черном мундире с орлами на пуговицах; сопя простуженным носом, крикнул:

– На поверку становись!

Арестованные в серых смятых бушлатах, гремя кандалами, спрыгнув с полок, столпились в проходе. На Василии, как на политическом, кандалов не было. До появления цыгана он ехал один в купе. После поверки цыган пошел искать «браточков» по конским делам. В купе Кондрашова присел конвойный. Был он из забайкальских казаков, с широким задубелым лицом и со светлой, аккуратно подстриженной бородой, пахнущей водкой и чесноком. Звали его Софроном. Он носил на погонах лычки младшего урядника.

– Наконец подъезжаем, – поглядывая в окно, проговорил Софрон.

За окном вагона плыли в сугробах деревянные домишки окраины Иркутска, на узкой тропе мелькнули нарты с оленьей упряжкой. К поезду бежали ребятишки, барахтаясь в снегу, ползли на насыпь и, кувыркаясь, под истошный свисток паровоза, скатывались обратно. Наконец начали появляться добротные деревянные дома с ярко выкрашенными наличниками и ставнями, замелькали вывески торговых лавок.

– Как только санитары придут с носилками, я тебя сам сопровожу, – говорил Софрон. Дело в том, что Кондрашов, ссылаясь на боль в боку, сказался больным. – Поди слепой отросток балует. – Софрон проглотил стакан водки, купленный на деньги Василия Михайловича, и закусил чесночной колбасой. – Не ко времени поди…