Синий шихан, стр. 100
Он понял, что все кончено и ничего изменить нельзя. Теперь уже думал об Анне Степановне. Сильно сдала она и очень страдала.
– А я о ней, тятя, каждый день богу молюсь…
– Еще не разучилась молиться-то?
– Молюсь… по привычке… Хоть дядя Василий и говорил, что никакого бога нет, попы его выдумали… Наверное, и на самом деле так… Уж как я ни молилась, как ни просила его помочь мне в моих девичьих делах, все выходило так, будто я какая отверженная. Теперь-то уж, если и есть он, слушать меня не станет. Магомета буду просить…
Тулеген не выдержал и залился веселым, трескучим смехом. Поглаживая клинышек бородки, сказал:
– Какой, Петька, у тебя дочка! Ай-яй! Джигит!
– Плохо учил!.. – не то в укор дочери, не то в свое осуждение проговорил Петр Николаевич. – Слушать ее – так и сам…
– Уж признайтесь, сами-то тоже над попами подсмеивались… Я вас слушала, теперь вы меня послушайте, – перебила Маринка. – Любила вас и люблю по-прежнему. Маме скажите, что у меня за нее тоже сердце болит.
Маринка вышла из-за ширмы, гордая и красивая. На ней была розовая кофточка и длинная синяя юбка. Скрестив на груди руки, она с тихой грустью продолжала:
– Может, когда вы приедете и все ей расскажете, простит и она меня. А если захочет, привезите ее сюда…
– Мать больна, – не поднимая головы, сказал Петр Николаевич. – А когда узнает все, наверное, не встанет совсем.
– Ладно, тогда я сама приеду, – часто моргая глазами, сказала Маринка. – Можно мне приехать к вам?..
– Там видно будет, – неопределенно ответил отец и тут же спросил, где прячется Кодар, почему он боится его…
– Он не прячется, – вступилась Маринка. – В город уехал, скоро должен быть.
Отказавшись от еды, Петр Николаевич сухо простился с дочерью. Так и не повидав Кодара, уехал. Видел и понимал Лигостаев, что дочь вернуть уже нельзя. Сердце волю почуяло, ни на что ее теперь не променяет… Правду сказала она и насчет полонянок, и насчет попов, и насчет крещеной татарки. Все было, чего греха таить… Велик, наверное, и ее грех? «Мне ли судить?» – отъезжая от аула, спрашивал себя Петр. Именно это угнетало его с той самой минуты, когда узнал о побеге Маринки. Он был ошеломлен, подавлен ее поступком, но в то же время знал, что осудить дочь не в силах. Вел он себя в то утро странно, словно не отец, а гость посторонний… К затеянной буяновской родней погоне, с привлечением полиции, отнесся неодобрительно, да и дом зятя покинул слишком поспешно.
– Ты, сваток, будто рад нашему позору, – бредя по коридору, прозорливо кинул на прощание Матвей Буянов. – Ах, грехи, грехи! – тормоша всклокоченную голову, завывал сват.
– Ее грех велик, а мой, отцовский?.. – Сдавив стременами конские бока, пустил коня наметом. На твердом степном шляху хлестко гудели подковы, ветер свистел в сухом ковыле. Перед тугаем поехал шагом – от самого себя все равно не ускачешь – куда ты, туда и твои грехи… А за ним был такой, что даже на исповеди от бога утаил… Сутуло горбясь в седле, Петр гнал прочь нахлынувшие воспоминания, и чем быстрей приближался тугай, тем тоскливей становилось на душе. Сумерками наплывал прибрежный лес. Под ногами утомленного коня, рысцой сбежавшего с пригорка, густо зашуршал влажный осенний лист. На обнаженных сучьях кряжистых осокорей и ветел чернели клочья гнезд и стаи голосистых галок. Где-то тут, совсем близко, под старой, дуплистой ветлой, и его, Петра Лигостаева, незримый, но памятный грех… Здесь весной прошлого года последний раз встретил Липку Лучевникову. Она рвала на песчанике сочные столбунцы, а он коней путать привел. Не сама ли она подстроила эту встречу?.. Тянулось это годов пять. Привез он тогда овдовевшей Олимпиаде мужнину казачью справу. Все началось с обоюдной горести, с чарки поминальной, с бесед душевных, а как кончилось? Чем скорей подрастали дети, тем стыдней было смотреть им в глаза. Какой уж тут суд! Рванул коня и снова поднял галопом, клонясь к передней луке, скакал до самого брода, знал, что нечем ему обрадовать мать Маринки, жену свою кровную, Анну Степановну.
Дома, когда рассказал о Маринке, Анна Степановна ахнула, упала на подушку с перекошенным лицом, да так и застыла в параличе. Больше недели, как немая, мычала и покачивала головой, а там ей и совсем стало плохо. Пришлось сообщить Маринке. Поникла она своей гордой, красивой головой, корила себя за все большие и малые грехи, упросила Кодара перекочевать на старое место, ближе к станице, ближе к умирающей матери.
Пришла к ней Маринка и долго стояла на коленях около больной. Сжималось сердце от гнетущей тоски и боли, а слез не было, словно давно их выплакала… Сноха Стешка смотрела на нее, как на прокаженную. Невыносимо стало оставаться в доме, голову негде приклонить. Зло, грубыми словами корил ее в письмах брат Гаврюшка. Не выдержала, ушла в аул. Но каждый день приходила оттуда к матери. Кодар провожал до берега и дожидался в кустах ее возвращения. Так продолжалось почти месяц.
То ласкова была Маринка к Кодару, то молчалива и холодна как лед. И вот однажды будто солнечный луч коснулся и начал растапливать ее оледенелую душу. Скоро она должна была стать матерью.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Владимир Печенегов, узнав, что Маринка убежала от мужа, после недельного пьянства, зайдя к мачехе, сказал:
– Слыхала про невестушку, а?
– Немножко, – сухо ответила Зинаида Петровна, хотя в действительности знала все подробности.
– Это непостижимо! В первую же ночь у муженька вытянули из постели жену. Да он что – пигмей, а? Но она-то! – Владимир, шагая по комнате, размахивал руками и хлопал себя по бедрам. – Ее теперь без церемоний можно…
– Перестань, Володя. Она, миленький мой, уже другому досталась, – сокрушенно вздыхая, сказала Зинаида Петровна. Она не могла забыть Кодара, ревновала и злилась.
– Кому другому?
– Ему и досталась… Забыл, что ли?
– Тому конокраду? Ну это уж совсем противоестественно! Я бы на месте мужа поехал и забрал на всех законных основаниях…
– Скажи спасибо, что с тобой не случилось это.
– Ну, уж извините! Я не такой!
– Володя, замолчи, тошно слушать… Получил плетью и помалкивай.
Зинаида Петровна, охваченная мстительным чувством, задела его за живое.
– Ничего, я свое возьму! – Владимир хрустнул трубкой, разломив ее пополам, швырнул в угол, повернулся и ушел.
– Весь в папашу, бешеный! – крикнула вдогонку Зинаида Петровна.
Она сразу же раскаялась в неосторожных словах, но было уже поздно.
Полчаса спустя Владимир сидел у Кирьяка во флигеле и пил рюмку за рюмкой. Вскакивая, бегал по комнате из угла в угол, возбужденно, со злобой говорил:
– Я офицер! Дворянин! А меня… Если товарищи узнают, что Печенегов был бит простой деревенской девкой!.. Душа моя отмщения жаждет!..
– На дуэль, что ли, хочешь вызвать? – насмешливо спросил Кирьяк. – Тебе, батенька мой, пора в полк ехать, хватит!..
– Нет! Я должен одно дело совершить!
– Оставь, сам же виноват… Давай-ка, Володенька, другое совершим: заложим в кошевочку пару вороных, да на Урал рыбку ловить… Привольно! Казачков с бредешком пригласим. Кутнем последний разок, да и с богом в Оренбург. Я тебя до Зарецка провожу… А про эту девицу забудь. С такой, брат, хлопот много. А хороша! Слов нет, хороша! На коня сядет, будто дева Орлеанская… Да и он ей под пару, хоть и басурман… Раньше, брат, за такие дела ему бы голову отрубили, а ей подолец на голову завязали да высекли… Но теперь другие времена. Захотела – и сбежала от мужа, и ничего не поделаешь…
– Ну ладно… рыбачить так рыбачить!.. Зови Афоньку-Козу, он места знает и бредень притащит, – согласился Владимир. – Только имей в виду, я все равно что-нибудь придумаю.
– Ты мастер на выдумки… Помню, как жеребят таврил каленым железом, когда они тебя на землю сбрасывали, кошкам хвосты рубил клиночком. Такой забавник!.. Но она-то не кошка, смотри! Давай собираться…
– Я из нее русалку сделаю, – гаденько улыбаясь, проговорил Владимир и ушел.