Агафон с большой Волги, стр. 59
– Довольно! К черту!
– На кого это он? – прижимаясь к Глафире, спросила Даша.
– Наверное, на Мартьяна. На кого же больше, – ответила Глаша.
– Вот же любит пошуметь папаша!
– Он и работать любит, – вступился за него Архип.
Из-за облаков снова выглянуло солнце и ярко осветило поле радужными, всех цветов, полосами. С крыши вагончика скатывались капли, звонко и шумно разбивались о днище опрокинутого ведра. Быстро шагая по мокрой траве, мрачный и расстроенный, к стану подошел Михаил Лукьянович. Увидев дочь, сказал:
– А-а, и ты тут поспела!
– За тобой приехала. Николая…
– Знаю! – Михаил Лукьянович махнул рукой. – Сейчас поедем. Все равно ненастье, да и дела есть.
Соколов устало присел на скамью, разминая папиросу жесткими, испачканными в мазуте пальцами, искоса посмотрев на Глашу, продолжал:
– Изобретатель снова гробанул машину. Точка! Расстаемся. В сущности, давно уже нужно было… Посадил в калошу…
Глаша нервно поправила на голове косынку и промолчала.
– Пусть идет куда хочет, мне теперь все равно, – снова проговорил Михаил Лукьянович и, обращаясь к Даше, добавил: – А тебе хватит невестничать. Как только погода установится, посажу за руль трактора, а Федьку за штурвал. Посмотрю на вас, какая вы пара.
Растерянно и счастливо моргая глазенками, Даша отошла от Глафиры, взялась за ручки велосипеда и отвела его от угла будки. Отвернувшись, вытащила из-за пазухи розовенький платочек и начала старательно вытирать велосипедное седельце.
– Чего молчишь? – спросил отец.
– Я не знаю, папа, – смущенно опустив голову, ответила она.
– И не жалко тебе, Лукьяныч, такую красавку на трактор гнать? – спросил Архип.
– Не замуж гоню, а работать учу.
– Ты железный, знаем…
– Хорошо поработает, и замуж отдам. Правда, на водовозку-то не всякий позарится, – подмигнув Архипу, проговорил Михаил Лукьянович.
– Само собой! – охотно подтвердил Архип.
– «Само собой»! – протяжно передразнила Даша. – На бочке ли буду ездить, или на тракторе, а может, и на козе, вам-то что? А замуж-то я уж как-нибудь сама.
Даша быстро вскочила на велосипед и укатила.
– Видел, какая! – восхищенно сказал Архип. – Нынче они все, брат, характерные. Вон у меня тоже, как только подросли, так и стрельнули из дому, кто куда.
– Ну, у меня не особо стрельнешь, я вожжи-то не очень распускаю, – самонадеянно проговорил Михаил Лукьянович, не зная, что ему скоро придется изображать скороспелого дедушку…
«Детскую колясочку покупай, дедуся», – хотелось подшутить Глафире, но она постеснялась Архипа. Чтобы не расхохотаться, отошла за вагончик и стала глядеть на поле.
За ковыльной межой, словно вцепившись колесами в жнивище, уныло стоял комбайн. Прилизанно лоснилась на солнце буйно поваленная кругами мокрая пшеница. Но в большей части она еще стояла, покачиваясь на ветру ласковой и горделивой волной. В конце межи, около велосипеда, маячили две склонившиеся друг к другу фигурки. Надо полагать, Даша и Федя решали свою судьбинку… Глафира искала глазами Мартьяна, но его около комбайна не было. Значит, ушел. Глафира судорожно вздохнула и, не оглядываясь, медленно побрела к своему стану, пытаясь разобраться в странной и удивительной путанице своих чувств и желаний.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Обычно Антон Николаевич приходил в райком рано. Работы с каждым днем становилось все больше. Он знал о нареканиях, что секретарь не всех граждан принимает по личным вопросам, а переадресовывает часть дел своим помощникам. Даже если сутки растянуть на несколько часов, все равно не хватит времени. Недавно стало известно, что предстоит большая реорганизация – в промышленности, сельском хозяйстве, в советском и партийном аппаратах. Даже шел разговор, что сельские и промышленные обкомы опять сольют, а райкомы восстановят и даже усилят, чему особенно радовался Константинов. Его райком уцелел, потому что он руководил и городом. И в эти последние годы Антон Николаевич был убежден: другая структура партийных организаций, пусть самая новейшая, пока еще не сможет заменить райкомы и пользоваться таким же авторитетом. Это то, что непосредственно рождено самой революцией, закрепилось как форма, структура партийного руководства, утвердилось и как революционная традиция.
«Выходит, я не устарел!..» – входя в кабинет, подумал Антон Николаевич.
За окном по листьям молодых березок хлестал дождь. Мокрые воробьи забились под крышу и лениво переругивались. Город просыпался. У вокзала зазвенели трамваи, переполненные ранними хозяйками и сельскими мешочниками. В районе много было колхозов, совхозов, а молоко и овощи продавались только на рынке. Если бы Антон Николаевич исполнил ту директиву об изъятии коров из личного пользования, молока не стало бы и на рынке. Мера эта по изъятию коров оказалась необдуманной, преждевременной. Были и неприятности. В одном районе женщины, владелицы коров, вместо заготовительного пункта привели их к дому председателя райисполкома и привязали за палисадник. Пока выясняли, как с ними поступить, недоеные буренки подняли страшный рев, разломали загородку и с надетыми на рога решетками от палисадника разбрелись по домам. Изъятие приостановили. Трудновато приходилось партийным работникам районов. Сверху сыпался такой поток разных директив и указаний, что нехитро было и захлебнуться в нем.
Вошла помощница Надя и положила на стол объемистое письмо.
Взглянув на конверт, Антон Николаевич сразу же догадался, что послание из Москвы, от писателя, и, кажется, опять с каким-то сюрпризом. После того как Петр Иванович побывал здесь, они иногда обменивались дружескими письмами. Московский литератор начинял свои послания хорошим юмором, свежими мыслями и новостями, часто вкладывал интересные вырезки из других газет. Антон Николаевич вскрыл пакет. В нем была вложена одна из центральных газет и отпечатанное на машинке письмо:
«Скорблю и вздыхаю, дорогой Антон Николаевич, но тем не менее посылаю сие извержение про некоторые дела вашей области. Каюсь, что и я приложил к сему свою руку, хотя еще не выветрился вкус чудесного коньяка, которым вы в тот лихой час опалили мое неблагодарное горло. Свежий ветер перемен дует теперь и в наши паруса, уральский дружище!..»
Константинов отложил письмо и нетерпеливо развернул газету. Злополучное «извержение» найти было нетрудно. Заголовок напечатан крупными буквами. Прочитав статью, Антон Николаевич отложил ее в сторону. Жесткие печатные слова беспощадно выворачивали наизнанку не только экономику совхоза его друга Ивана Михайловича, но и другие дела. В отдельных фразах он уловил и свои сокровенные мысли, высказанные тогда писателю в интимной беседе.
В раздумье Антон Николаевич подошел к окну, вспоминая, как они, оставив в колхозе испортившийся «газик», тряслись с гостем на пароконной бричке шестьдесят километров под непрестанным проливным дождем. Временами по сморщенной зеленой шляпе писателя дробно хлестал град. Промокли, что называется, до нитки. Как только добрались до райкомовского кабинета, хлопнули по доброй стопке коньяку. Бутылка с остатком и по сей день стояла в шкафу.
Коньячок очень быстро согрел душу и толкнул Антона Николаевича на грустное откровение. Писатель тоже заметно повеселел, разговорился, стал внимательней и сердечней.
– Честно признайтесь, Антон Николаевич, трудновато вам приходится? – спросил он.
– А вы это поняли? – вместо ответа спросил Антон Николаевич. Его удивляло то, что во время поездки писатель почти ни о чем не расспрашивал и совсем не пользовался блокнотом.
– Поэтому и спросил, – ответил гость.
– Если так, то хорошо. Что-нибудь напишите о нашем крае, главное…
– Вот главного-то я как раз и не ощущаю пока, ускользает, – признался писатель. – А то, что видел, не вызывает желания посыпать лепестками роз…
Последняя фраза была слишком прямой и как-то сразу вызвала тревожный интерес. Антон Николаевич и не рассчитывал, что именно его район в очерке или повести будет осыпан «розовыми лепестками». Видели они и не совсем трезвых механизаторов, с покореженными на полях комбайнами и тракторами, кучи зерна на дорогах, хищение хлеба тоже было явлением нередким; все это, к сожалению, еще было. Но главное-то все-таки заключалось не в этом. Антон Николаевич имел на этот счет свою точку зрения.