Агафон с большой Волги, стр. 47

– Конечно, хочу! – звонко выкрикнула Ульяна.

– Не догадываешься?

– Нет, – упрямо ответила она и, прижав локти к груди, чутко прислушивалась, как бойко и жарко колотится ее сердце.

– Разве можно забыть, что у нас с тобой было? – начал он тихо.

– У нас ничего не было! – прервала она. – Так… баловство.

– Ты, Ульяна, самый дорогой для меня человек, и я, конечно, тебя не стою. У меня даже язык не поворачивается сказать…

– Что сказать? – снова перебила она. – Чего ты жуешь слова? Хочешь на мне жениться, так и скажи, и не крутись. Хочешь, да? – огорошила она его.

Агафон молча мял в руках пучок сорванных с вяза листьев, не глядя на нее, ответил:

– Да, но я думаю, что сейчас это невозможно…

– Однако! – Ульяна вскочила и встала на колени. – Конечно, невозможно! У тебя же есть маленькая, ты о ней должен думать, а я еще и сама… мотылек! – выкрикивала она сквозь слезы.

– Да, да!.. – машинально повторил Агафон, опуская глаза. – Ты прости меня, как друг, и не сердись…

– Мне прощать тебя нечего. Ты еще меня не очень надул… Друг, пускай друг! Мне все равно, – поспешно ответила она и снова внезапно спросила: – Ты и свою маленькую не любишь?

– А за что ее любить? Я ее и видел-то только на фото… Вчера Митюшка прислал.

– У тебя есть фото? Здесь, с собой?

– Здесь, – признался Агафон.

– Можно взглянуть?

Агафон торопливо нащупал в кармане пиджака конверт и достал фотографию.

Ульяна осторожно, словно боясь уронить изображение, взяла его в руки, отвернулась от ярко бившего в лицо солнца и стала внимательно рассматривать сидевшую в коляске девочку, обложенную кружевным одеялком, удивленно глядевшую черными неморгающими бусинками глаз. Видно, когда Митюшка снимал девчонку, чем-то привлек ее внимание, поэтому она потешно наморщила нос, собираясь не то заплакать, не то засмеяться.

– О-о! На тебя похожа, – тихо проговорила Ульяна и тоже попробовала сморщить свой нос. Агафон заметил, как навернулись на ее глаза слезы.

– Как у вас дела? – где-то совсем близко раздался голос Яна Альфредовича, и послышались за кустами его шаги.

Ульяна быстро нагнулась, схватила кофточку, вытерла ею лицо. Пряча карточку в боковой кармашек, спросила:

– Ты мне ее оставишь?

Он растерянно махнул рукой и шагнул в заросли.

– Вы, горе-рыболовы, своим купанием распугали всю рыбу, – подходя к дочери, проговорил Ян Альфредович.

– Да мы тоже ловили, а потом уж… – пролепетала Ульяна.

– Я наловил, вот это да! На, смотри! – Он поднял кукан с трепыхавшейся рыбой. На его плече лежала связка удочек, ворот старой военной гимнастерки был расстегнут, сухое лицо, изъеденное сеткой старческих морщин, было добрым и радостным.

– Молодец, папка!.. – стараясь не глядеть на отца, ответила Ульяна: она совсем неумело пыталась скрыть волнение.

– А куда побежал твой Гошка?

– Наверное, за удочками… Мы их там бросили… Однако, почему он «мой»? – задетая его неосторожным словом, спросила она.

– Потому что видел, как вы червячков с ним насаживали и ни черта, поди, не словили, – сказал Ян Альфредович.

Ульяна наивно предполагала, что отцу не положено вникать в ее интимные переживания, а он давным-давно знал от Марии Карповны все их тайные охи и вздохи. Посвящен был и в печальную историю Агафона и не особенно удивился. Свою заместительницу он еще тогда оценил как умную и редкостную по характеру женщину, но… Случилось то, что бывает в жизни чуть ли не на каждом шагу, и к поведению своих дочерей Ян Альфредович присматривался теперь гораздо пристальней. К Агафону после услышанного он не имел никакой неприязни. В жизни бывает куда хуже…

– Я поймала три штуки, – сказала Ульяна и закрыла лицо распущенными косами. Она их тормошила и так и этак… – Идем же уху варить, – встряхнув головой, добавила она.

– Разумеется, идем, – согласился отец. – Зови своего Гошку-Фошку, – с подчеркнутой насмешкой повторил он.

– Ты опять? Ух же и вредный! – протянула Ульяна.

– Всю жизнь был «вредным», прижилось, дочка… – отшутился Ян Альфредович. – Пошли, сердитая. Ты что это, сегодня на левую пятку встала?

Солнце уже выкарабкалось из-за гор и недвижимо пламенно повисло над зеленым тугаем. Лесные звуки и неугомонный шорох листьев скрадывал, приглушал постоянный однотонный шум горного переката и, лишь когда минутно стихал бойкий ветерок, приближался, словно вырывался из каменных ущелий наружу.

Умытый и аккуратно причесанный, Агафон принес ночной и утренний улов, переложил его в общий садок, снова опустил в воду и, доставая по одной рыбине, принялся потрошить.

Ульяна взялась чистить картошку. Ян Альфредович нарубил сухих веток и начал разжигать костер. Вскоре запахло дымком и сырой выпотрошенной рыбой. Все молча и спокойно трудились, занятые каждый своими мыслями.

Агафон, вспарывая судачка, напряженно обдумывал сложный и слишком откровенный разговор с Ульяной. Сраженный и обрадованный ее неожиданными слезами, дивился поступку с фотокарточкой маленькой девочки и все больше запутывался в осаждавших его воображение мыслях, не зная, что Ульяна уже два раза бросала нож, тихонько уходила в кусты и разглядывала курносенькое смешное изображение малютки, подавляя затаенную ревность и еще более сильную, неистребимую женскую жалость.

Урал, перехлестнув через гулкое ущелье, словно отдыхал от жесткого каменного ложа – медленно катил свои тихие в плесе воды, лениво облизывал желтый песчаник и звонкую прибрежную гальку, обрызгивая гармошками волн мелколистый тальник и склонившийся над чистой водой колючий шиповник, пышно распустившийся бледно-розовыми цветами. Гонясь за выскользнувшей и едва не уплывшей снулой рыбой, Агафон до крови исколол руку об острые иглы шиповника, сорвал крепкий бутон и незаметно, когда Ульяна уходила в кусты, бросил цветок на разостланный плащ туда, где лежал брошенный нож и белела полуочищенная картошка.

Вернувшись, Ульяна заметила его нехитрую уловку, посмотрела из-под платочка прищуренным глазом и шаловливо по-детски показала ему язык. Цветок понюхала и, не зная, куда девать, положила на рюкзак, из которого доставала картошку. С непонятной быстротой меняя настроение, тихонько затянула какой-то мотивчик, пытаясь повесить котелок, разворошила костер и этим вывела отца из терпения. Рассердившись, он тут же оттеснил ее от огня. Обрадовавшись этому, она взяла полотенце, прыгнула в лодку, стоя на корме, оттолкнулась от берега, нарочно шлепнув по воде веслом, забрызгала склонившегося Агафона с головы до ног, озорно посмеиваясь, поплыла к песчаной косе, где она всегда купалась. Спустя несколько минут они слышали, как, плюхнувшись в воду, Ульяна, захлебываясь от восторга, кричала:

– Гошка-Фошка! Иди сюда, поплаваем вместе!

– Абсолютно взбалмошная девица, – наблюдая за всеми проделками дочери, проговорил Ян Альфредович.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Прибыли домой в темноте, усталые, но – каждый по-своему – счастливые. Мать Ульяны встретила их у калитки. Незаметно взяв Агафона за руку, она отвела его в сторонку, волнующим шепотом произнесла:

– А у тебя гостья была.

– Какая, Мария Карповна, гостья? – удивленно спросил Агафон.

– Да не шуми ты, – предупредила она и сунула в руку письмо.

– Вы чего там шушукаетесь? – крикнула Ульяна.

– Не слушай ее, а иди к себе, там и прочитаешь. Все узнаешь!..

Гошка отвел на конюшню лошадь, быстро распряг и сдал конюху. Дрожжевка устало засыпала томительным послепраздничным сном. Почти во всех избах огни были погашены. Тишина стояла в сухой вечерней теплоте, и только из-за речки доносились извечный неугомонный визг девчат и грустная под звуки баяна песня.

Войдя к себе в комнату, Агафон зажег свет и развернул письмо. Оно было не запечатано. Неустойчивым, странно вихлястым, но все же знакомым почерком Зинаида писала: