Первые радости, стр. 71

— Я, право, не знаю… как мой муж… какие возможности у тётушки, то есть именно — с жильём, — сказала Лиза. — Я думаю, может быть, переговорить с папой?

— Ах, что вы, что вы! Он нипочём не захочет.

— Все-таки, если я его очень попрошу…

— Милая, милая! Вы ведь сама доброта, я вижу! Но разве он согласится? Он уж так на нас рассерчал! Слышать не хочет! А куда мы пойдём с детишечками? Если бы не они, да разве мы с Тишей ходили бы просить по людям? Мы тоже ведь прежде прилично жили. Тиша был очень даже непростым служащим… Может, вы его даже на службу к себе возьмёте?

— Ладно, ладно, — прогудел Парабукин.

Лиза взглянула на него, потом — с мучительным, несмелым состраданием — на детей, и Аночка, перехватив её взгляд, подалась вперёд и выговорила в голос матери, сбивчатым, поспешным говорком:

— Правда, правда! Вы скажите, чтобы нас не трогали. Пожалуйста. Я-то не боюсь. Я проживу на улице. И папа мой тоже. А Павлик маненький, ему холодно.

Лиза рванулась к ней и обняла её за плечи.

— Ах, боже мой! — всхлипнула растроганная Ольга Ивановна, порываясь тоже броситься в объятия к Лизе, но дверь широко распахнулась, почти придавив к косяку Парабукина, и Виктор Семёнович Шубников, шагнув в магазин, обвёл всех по очереди взыскующим глазом.

— Что это ты обнимаешься, — спросил он Лизу, — с роднёй, что ли, своей?

Мгновение было тихо, никто не двинулся.

— Кто это тебя ходит разыскивает? Что за свидания такие в магазине?

— Вы нас извините, — собравшись с духом, сказала Ольга Ивановна, и поклонилась, и поправила шляпку, и сделала чуть заметный шажок назад, выражая крайнюю деликатность. — Мы пришли к вашей супруге, потому что мы её знали ещё в девушках. Мы её попросили, и она так добра, что обещала помочь в нашем квартирном горе.

— Зря обещает, чего без меня не может выполнить, — сказал Виктор Семёнович, рассматривая Ольгу Ивановну как личного своего неприятеля.

— Мы как раз, извините, так и думали — попросить вас, через вашу супругу, которая знает и меня, и вот мою дочку, Аночку. Но как вы оказались нездоровы…

— Прекрасно здоров, чего и вам желаю, — оборвал Виктор Семёнович. — А шляться по магазинам, попрошайничать да клянчить не полагается.

— Их просьба касается моего отца, — сказала Лиза.

— Чего же они притащились ко мне?

Ольга Ивановна быстро протянула руки к Лизе:

— Я вас умоляю, — не отказывайтесь! Не отказывайтесь от доброго намерения!

— Вы не беспокойтесь, я сделаю, что обещала, — ответила Лиза суховато, но голос её дрогнул, и это напугало Ольгу Ивановну.

Вдруг, нагнувшись к Павлику и притянув его к себе, она тут же толкнула его к Лизе и упала на колени. Слезы с каким-то по-детски лёгким обилием заструились по её щекам. Подталкивая Павлика впереди себя, она ползла к Лизе с подавленным криком:

— Детишечек, детишечек пожалейте, золотое моё сердечко! Не передумывайте! Помогите, милая, помогите! Не передумывайте!

К ней подступили сразу и Лиза, и Аночка, стараясь поднять её на ноги, но она забилась и упала. Узел причёски на её затылке рассыпался, и шляпка повисла на волосах. Уткнув лицо в руки, раскинутые на полу, она вздрагивала и выталкивала из глубины груди непонятные, коротенькие обрывки слов.

Парабукин наконец оторвался от косяка, который будто не пускал его все время. Легко подняв Ольгу Ивановну, он повернул её к себе и положил трясущуюся голову на свою грудь. Аночка подняла с пола шляпку и прижалась к матери сзади, касаясь щекой её спины и глядя на Виктора Семёновича строгими недвигающимися глазами.

— Пора кончать представление — не театр, — проговорил Шубников, отворачиваясь и удаляясь за прилавок.

— Уйдём, не ерепенься, — глухо сказал Парабукин.

— Не уйдёшь, так тебя попросят, — прикрикнул Виктор Семёнович, и лицо его налилось словно не кровью, а ярким малиновым раствором.

— Обижай, обижай больше! — откликнулся Парабукин. — Когда меня обижают, мне и черт не страшен. Не запугаешь. Аночка, бери Павлушку. Довольно ходить по барыням, кланяться. Не помрём и без них.

Он отворил дверь и, все ещё не отпуская от груди Ольгу Ивановну, тихо вывел её на улицу, в толпу.

Лиза медленно и туго провела ладонями по вискам. Опустошённым взором она смотрела на Витюшу. Он листал конторскую книгу за кассой.

— Это все невыносимо бессердечно, — после долгого молчания произнесла Лиза.

— У тебя больно много сердца… до других, — ответил он, не прекращая перелистыванья.

— У тебя его нет совсем.

— Когда нужно, есть.

— Я думаю, оно нужно всегда, — сказала она и, вдруг подняв голову и выговорив едва слышно: — Прощай! — жёсткими, будто чужими шагами вышла за дверь.

Она почти бежала базаром — в богатом светлом платье, с непокрытой головой. Ей смотрели вслед. Выкрики, зазыванья, переливы споров торгующихся людей то будто преграждали ей путь, то подгоняли её снующий бег среди народа.

Добравшись до лавки отца, она передохнула и вошла.

Меркурий Авдеевич приветил её улыбкой, но тотчас тревожно смерил с головы до ног.

— Пришла? Собралась заглянуть к отцу, соседушка? — полуспросил он мягко, но уже с серьёзным лицом. — Вот славно. Что это ты не оделась, в холод такой?

— Пришла, — сказала Лиза, тяжело опускаясь на стул. — И больше не вернусь туда, откуда пришла.

Меркурий Авдеевич перегнулся к ней через прилавок и окаменел. И тотчас как будто все кругом начало медленно окаменевать — приказчики, подручные-мальчишки и вся разложенная, расставленная, рассортированная на полках москатель.

34

Общество помощи воспитательным учреждениям ведомства императрицы Марии устраивало в Дворянском собрании литературный вечер с балом и лотереей. Судейские дамы разъезжали по городу, собирая в богатых домах пожертвования вещами для лотереи и привлекая видных людей к участию в вечере. На долю супруги товарища прокурора судебной палаты выпало поручение нанести визит Шубниковым. Она приехала в сопровождении Ознобишина и была принята Дарьей Антоновной. Пышная гостья в осенней шляпе с чёрным страусовым пером говорила благосклонно-ласково. Ознобишин почтительно её поддерживал. Она хотела бы также поговорить с молодой Шубниковой (с Елизаветой Меркурьевной, — подсказал Ознобишин), чтобы получить согласие на её помощь в устройстве лотереи, но оказалось, что та не совсем здорова и не может выйти в гостиную. Ознобишин весьма сочувственно поинтересовался — серьёзно ли нездоровье Елизаветы Меркурьевны (он ещё раз назвал её полным именем), и сказал, что Общество непременно желает видеть её на вечере за лотерейным колесом. Дарья Антоновна обещала передать молодой чете об этом желании приезжавших гостей, и они уехали, довольные визитом.

Внезапное посещение столь заметной особы дало повод к новому совету между тётушкой и племянником о том, как же действовать, пока возмутительное бегство Лизы не получило широкой огласки? Решено было, что тётушка пойдёт к Меркурию Авдеевичу — требовать отеческого увещевания дочери, после чего Витенька отправится к Лизе, помирится и возвратит её к себе в дом. Конечно, это было уязвлением самолюбия, но ведь самолюбие пострадало бы ещё больше, если бы история стала известна не одним приказчикам, бывшим её свидетелями. Надо было заминать скандал, пока он не разросся: шутка ли, если в городе заговорят, что от Шубникова сбежала жена, не прожив с ним после свадьбы и двух месяцев?

Уже четвёртый день Лиза проводила в своей девичьей комнате. Странное чувство не исчезало у неё: не верилось, что продолжается все та же давнишняя жизнь, плавно нёсшаяся к неизвестному будущему, которое прихотливо звало к себе в туманных снах или в праздную бездумную минуту лени. Нельзя было объединить себя с девочкой, когда-то выравнивавшей по линеечке вот эти золочёные корешки книг на полке. Ничего не изменилось ни в одной вещице — фарфоровая чернильница с отбитым хвостиком у воробья, шнурочек для пристёгивания открытой фортки, — а чувство другое, будто между прежним и нынешним стал какой-то непонятный человек и мешает большой Лизе протянуть руку маленькой. И только мать каждым своим словом, каждым нечаянным прикосновением убеждала, что идёт, растёт, полнится горем и жаждет счастья все та же цельная, не поддающаяся никакому разрыву жизнь единственной Лизы.